Европейские мины и контрмины

— Но надобно вам сказать, — продолжал император, — что я не хочу вступать на эту дорогу — истинная сила Европы находится в руках Пруссии и России, и я хочу примкнуть к ним, ибо в союзе с ними перед нами открывается большое будущее. Я и раньше питал такие мысли, думал о восстановлении той могущественной решающей власти в Европе, которую создал Меттерних под именем Священного Союза; власть эта станет ещё могущественнее, ещё сильнее, когда место Австрии займёт Франция. Фридрих-Вильгельм IV понимал меня, но его проницательный ум угас, он умер, великая мысль не осуществилась… Быть может, теперь она воскреснет. Когда мне уступят Люксембург и согласятся на то, что необходимо Франции для обеспечения её будущего величия, тогда, мой дорогой министр, мои идеи примут определённую форму.

Маркиз поклонился.

— Мне известны идеи вашего величества, — сказал он, — и уже работал над их осуществлением. К сожалению, — прибавил он, опуская глаза, — мне не было дозволено продолжать свою деятельность в этом направлении…

Император протянул руку, которую министр почтительно пожал.

— Вы стали тогда жертвой своей служебной ревности, — сказал Наполеон ласково, — ревности, за которую я вам всегда был и буду благодарен.

— И если, — сказал маркиз, — это согласие не будет дано, то есть если сперва нам будут препятствовать, то необходимо будет проявить решительность и твёрдость, чтобы получить это согласие. Англия не станет мешать нам, а в Берлине пойдут на уступки, убедившись в серьёзности наших намерений. Эйфория войны и упоение победой там поумерились, сложности внутренних отношений северного союза становятся ощутимее, и, конечно, в Берлине не захотят воевать ради такого пустяка. Я знаю Берлин, — прибавил маркиз с улыбкой. — И знаю, как тяжелы там на подъём.

Император смотрел на него с минуту.

— Вы знаете прежний Берлин, — сказал он наконец. — Я думаю, что теперь там быстрее принимают решения и ясно видят конечные последствия серьёзного шага. Впрочем, — прибавил Наполеон, поднимая голову, — надобно действовать: поэтому напишите Бодену, чтобы он как можно скорее окончил переговоры о Люксембурге, а главное, хранил их до окончания в глубочайшей тайне — мы должны выступить с фактом уже совершившимся.

Маркиз встал и поклонился, спрятав бумаги в портфель.

Император также поднялся и сделал шаг к своему министру.

— Но в то же время не прекращайте переговоров с Австрией, — напутствовал его он. — Не следует отрезать себе путь отхода, чтобы, встретив препятствие нашим планам с одной стороны, мы могли положить на весы другой груз!

— Не беспокойтесь, государь, — отвечал маркиз. — Герцог Граммон будет продолжать свои беседы с Бейстом: они прекрасно находят общий язык, — прибавил он с едва заметной улыбкой. — И мы в надлежащее время можем обратить эти переговоры в нужную нам сторону, превратить их в основание политического здания или в поучительный материал для наших архивов.

— До свиданья, дорогой маркиз, — сказал Наполеон, милостиво помахав министру рукой, и тот с низким поклоном вышел из кабинета.

— Надобно отправить Бенедетти особую инструкцию, — промолвил император, — чтобы он понял всю важность вопроса и подготовил почву для него.

И он медленно повернулся в ту сторону комнаты, в которой тёмная портьера скрывала проход, ведущий в комнату его частного секретаря Пьетри. Кабинет опустел.

Через несколько минут отворилась входная дверь, и камердинер императора доложил:

— Её величество императрица!

Императрица Евгения быстро вошла в кабинет, дверь без шума затворилась за нею.

Судя по осанке этой женщины, нельзя было предположить, что ей сорок один год. Черты её лица, обрамленного чудесными золотисто-белокурыми волосами, потеряли уже выражение прежней юности, но и старость ещё не наложила своей печати на античное лицо, чистые и благородные линии которого, казалось, сопротивлялись влиянию времени.

С невыразимой грацией сидела головка императрицы на длинной, красивой шее; большие глаза неопределённого цвета, хотя и не светившиеся глубоким умом, но выражавшие сильную впечатлительность, оживляли её правильные, словно из мрамора, изваянные черты.

На императрице было тёмное шёлковое платье, густые, широкие складки которого ложились, сообразно моде, на пышный tulle d’illusion[5], который в низших слоях общества заменялся отвратительным и безвкусным кринолином; единственным убором служила брошь из большого изумруда, осыпанного жемчугом.

Заметив, что в комнате никого нет, она удивлённо заозиралась, ища глазами императора.

Когда её взгляд упал на тёмную портьеру, закрывавшую ход в кабинет Пьетри, на её лице отразилось понимание; подойдя к столу, Евгения медленно опустилась в кресло, которое недавно оставил император.

Её взгляд бродил по столу, как бы отыскивая, чем заняться в ожидании супруга.

Заметив оставленное Наполеоном письмо, императрица с лёгким неудовольствием посмотрела на него. Она протянула руку и, взяв письмо кончиками тонких розовых пальцев, начала его читать.

— Какие уверения в дружбе! — вскричала она с едва заметной иронией.