Европейские негры

О закулисных странах театра пишут много, и сотни сцен в романах происходят в этой местности. Но обыкновенно пишут об этом мире поверхностно, даже легкомысленно, и рассказывают почти исключительно только о тех частях его, до которых доходит еще яркий блеск сценических ламп. Нам, напротив, должно теперь проникнуть в самую отдаленную, почти совершенно-темную часть закулисной половины театра, туда, где, позади всех декораций, стоят машины и различные препараты, дожидаясь своей очереди выдвинуться на сцену, где работают и отдыхают машинисты, плотники и остальной рабочий народ. Скоро начнется спектакль. Декорации первого акта уже поставлены и работники сидят, сложа руки и болтая между собою о делах и вздоре. Ныньче им можно отдохнуть, потому что декорации остаются без перемены во всех актах пьесы, и они действительно расположились очень-удобно. На самом видном месте, под балдахином, который придвинут сюда после вчерашнего спектакля, уселся главный машинист, особа очень-важная в этом обществе – г. Гаммер, пожилой мужчина солидной наружности, но неутомимый болтун, после каждого слова прибавляющий: «да-а, да-а», как-будто сам сознавая, что речи его сильно нуждаются в подтверждениях. Его превосходит в отношении болтливости и неправдоподобия рассказов только один Шеллингер, подмастерье портного, мужчина лет шестидесяти, с живым воображением, до того наконец зафантазировавшийся в-течение сорока лет, проведенных с иглою в руках, что уже сам часто не знал, правду он говорит, или вещи собственного изобретения. Он сидит теперь на гробе, в котором завтра должна умереть Джульетта, к отчаянию Ромео и восторгу зрителей. Из остальной многочисленной компании мы заметим только лакея, нашего старого знакомого, который во время спектакля должен помогать поднимать занавес, и стройного, прекрасного юношу, который стоит у одной из кулис: это Ричард, сын Гаммера, и сам также искусный плотник-машинист. Шеллингер забавляет слушателей рассказами о Северной Америке, где он, если верить его словам, видал людей, которые живут на деревьях, как птицы, и сам-было поселился с ними, даже сосватал невесту, но потом убежал, потому что нареченный тесть хотел его изжарить. Гаммер подсмеивается над этими небылицами; но Шеллингер, в доказательство своих похождений, вынимает из кармана янтарный мундштук, который подарила ему невеста. Таким образом время проходит очень-занимательно.

Между-тем певицы и певцы занимают публику, а балетная труппа одевается: ей надобно явиться в третьем акте. Мари, одеваясь, рассказала Кларе несчастный случай с бедною Катариною; но простодушная Клара не могла, конечно, придумать ей никакого совета, и решила, что только разве Тереза, которая знает все и всех, в-состоянии помочь в этом деле. Мари совершенно согласилась с этим и, поправив свою пастушескую шляпу с цветами, взглянув в зеркало, причем должна была сознаться перед собою, что она очень-мила нынче, и осмотрев башмаки, побежала на сцену искать Терезу, которая, пользуясь антрактом, стояла у передней кулисы, разговаривая с вторым тенором оперной труппы. Но, вероятно, Мари искала на сцене не одну только Терезу, потому что, как-бы не находя её, прошла до самой глубины сцены, где уже кончались кулисы и начиналась та темная часть, в которой собирались отдыхать машинисты. Она видела, что Ричард, заметив её приближение, отошел от остальной компании и начал перебирать какую-то веревку, будто занимаясь делом. Но, как-бы не обращая на него внимания, девушка шла далее, на другую сторону сцены. Ричард опустил из рук веревку, которая сильно стукнулась о пол, и очень-натурально было, что девушка вздрогнула и остановилась.

– Извините, Мари, что я напугал вас; но веревка выпала у меня из рук, когда я вас увидел.

– Ах, это вы, Ричард! отвечала девушка, будто-бы удивленная: – а я ужасно испугалась! Здесь каждую минуту того и жди, что ушибут чем-нибудь.

– Нет, мамзель Мари, в балете давно не случалось никаких неприятностей. Мы с балетом особенно-осторожны – поверьте мне.

– Почему же особенно с балетом? Разве для вас не все-равно, в опере или в балете случится несчастие?

– Для других, может-быть все-равно, а для меня не все-равно, поверьте, Мари, возразил машинист, подходя к ней: – когда вам надобно делать полет, я сам осмотрю все, перепробую сам каждую проволоку.

– Я вам очень-благодарна, что хотя вы несколько думаете обо мне.

– Нет, Мари, не «несколько», а только о вас и думаю, и не проходит минуты, чтоб я не думал о вас.

– Да это с вашей стороны формальное объяснение в любви!

– Если хотите, оно так и есть. уж давно я вам хотел это сказать, да вы все, балетные госпожи, рады слушать всякия глупости от дрянных людей, а над нашим братом, человеком честным, станете, пожалуй, смеяться. И если вы надо мною будете смеяться, мамзель Мари, я буду очень жалеть.