Европейские поэты Возрождения

Так, хоть и ранен он был и добра не сулила примета,
С якоря снялся Магон и, Генуи берег покинув,
Морю вверил себя, чтоб домой напрямик воротиться,
Если то суждено. Постепенно становится выше
Гор кедроносных гряда, — нет лучше лесов, чем на этом
Взморье, где редкие пальмы вдали зеленеют по склонам.
Дальше — гавань Дельфин, защищенная солнечной рощей
Мыса, что гребнем своим отметает разгульную силу
Австров и вечно хранит спокойствие вод неподвижных.
Там же, с другой строны, залив извивается Сестри.
Дальше, на Красную гору и кряжи Корнелии глядя,
Тянутся дружно холмы виноградников, Бахусу милых,
Щедро залиты солнцем — сладчайшим славятся соком
Здешние лозы везде, отступить перед ними не стыдно
Ни фалернским винам, ни даже хваленым меройским.
То ли бесплодны тогда, то ли просто неведомы были
Эти земли поэтам, но песен о них не слагали,
Я их сегодня обязан воспеть. Вот, на́ берег глядя,
Видят остров пловцы и Венерой любимую гавань,
Прямо напротив которой гора возвышается Эрик,
Что в италийском краю сицилийское носит названье.
Эти холмы, я слыхал, Минерва сама возлюбила,
Ради местных олив родные покинув Афины.
Вот и Во́рона выступ врезается в воду, и волны
С гулом и плеском кругом о камни на мелях дробятся.
Знают о том моряки, что здесь, среди отмели черной,
Вздыблен отвесный утес, а рядом с этим утесом
Ярко белеет скала под ударами жгучими Феба.
Вот уже различимы в укромной извилине бухты
Устье стремительной Макры и Лу́ны высокой чертоги.
Вот и медленный Арн, усмиряющий волны морские,
Город стоит на его берегах, прекрасная Пиза.
Взоры пловцов и персты ее отмечают. А дальше
Берег Этрурии виден и крошечный остров Горгона,
Славная Эльба видна и Капрая, где только крутые
Скалы повсюду. И вот позади остался и слева
Джильо, что мрамором белым богат, — напротив и рядом
Две горы, чьи названья от двух происходят металлов,
Ибо их нарекли Серебряный холм и Свинцовый.
Здесь Геркулесов залив, у горки отлогой, и гавань,
Что Теламон основал, и хоть бедный водою, но бурным
Омутом страшный поток, жестокий с пловцами Омброне.
Справа подветренный берег остался Корсики, густо
Лесом поросшей. И вот Сардиния взгорий тлетворных
Цепь открывает вдали с одной стороны, а напротив
Рим златоглавый и Тибра на взморье клокочущем устье.
Этих достигнув краев, среди моря, юный пуниец
Близость смерти суровой почуял: все жарче и жарче
Страшная рана горит, и боль спирает дыханье.
Глядя последнему часу в лицо, карфагенянин начал
Речь свою: «Вот он каков, конец удачи высокой!
Как мы в радостях слепы! Безумцы те, что ликуют,
Гордые, стоя над бездной! Несметным подвержена смутам
Их судьба, и любой, кто к высотам возносится, кончит
Тем, что рухнет. Вершина великих почестей зыбка,
Лживы надежды людей, обманчивым блеском покрыта
Слава пустая, и жизнь, что в труде непрестанном проходит,
Ненадежна, увы, надежен лишь вечно нежданный
День, в который умрем! Увы, с нелегкой судьбою
Люди родятся на свет! Все твари живые спокойны;
Нет лишь людям покоя. Весь век пребывая в тревоге,
К смерти спешит человек. О смерть, величайшее благо,
Только ты и способна ошибки открыть и развеять
Жизни вздорные сны. Несчастный, вижу теперь я,
Сколько сил положил впустую, как много ненужных
Взял трудов на себя. Человек, умереть обреченный,
К звездам стремится взлететь, но дел человеческих цену
Смерть заставляет познать. Зачем на Лаций могучий
Шел я с огнем и мечом? Зачем посягал на порядок,
В мире царивший, зачем города повергал я в смятенье?
Что мне в блестящих дворцах, в их мраморных стенах высоких,
Мною воздвигнутых, если злосчастный мне жребий достался
Смерть под открытым небом принять. О брат дорогой мой,
Что ты задумал свершить, не зная жестокости рока,
Доли не зная моей?» Умолк он. И с ветром унесся
Дух отлетевший его в такие высоты, откуда
Рим и родной Карфаген одинаково взору открыты.
Счастье его, что до срока ушел: ни разгрома не видел
Полного в самом конце, ни позора, что славному войску
Выпал, ни общего с братом и родиной попранной горя.