Европейские поэты Возрождения

Разлить ты просишь, Аннибале, свет
На то, нашел ли твой кузен удачу
У герцога Альфонсо или нет.

Ты скажешь мне, коль правды я не спрячу,

Что на спине опять небось мозоль,
Что я похож на немощную клячу.

Однако правду выслушать изволь:

Равно любое бремя ненавижу,
И не по мне скотины вьючной роль.

Толкуй про язвы на спине, про грыжу,

Считай меня хоть клячей, хоть ослом,
Кривить душою смысла я не вижу.

Когда, родившись, я, не будь глупцом,

Решился бы на некую забаву,
Проделав то же, что Сатурн, с отцом,

Чтоб все принадлежало мне по праву,

А не десятку братьев и сестер,
Составивших голодную ораву,

Безумия лягушек до сих пор

Не знал бы я и перед властелином
Без шапки не стоял, потупя взор.

Единственным, увы! я не был сыном

И мало мог на что претендовать —
И вынужден мириться с господином,

Но лучше пропитанье добывать

У герцога, чем с нищенской сумою
Пороги бедной черни обивать.

Иные поменялись бы со мною

Уделом: как ни говори — почет…
Судьбу раба почетной мнить судьбою!

Пускай, кто хочет, при дворе живет,

А я его немедленно покину,
Едва ко мне Меркурий снизойдет.[63]

Когда одно седло на всю скотину,

Кому оно не причиняет зла,
Кому, наоборот, увечит спину.

Так соловей, в отличье от щегла,

Не может долго пребывать в неволе,
Где ласточка б и дня не прожила.

Пусть служит, кто стремится к рабской доле,

Хоть герцогу, хоть папе, хоть царю,
Тогда как я не вижу в этом соли.

Я репу дома у себя сварю

И, уписав с подливкой без остатка,
Не хуже брюхо ублаготворю,

Чем кабаном чужим иль куропаткой.

Не надо мне парчовых одеял,
Когда и под обычным спится сладко.

Я с места бы охотней не вставал,

Чем долгим списком дальних стран хвалиться,
Где я по долгу службы побывал.

Да, каждому свое, как говорится:

Иному — сан, иному меч милей,
Иному — дом, иному — заграница.

Я уважаю интерес людей

К Испании, к английскому туману,
Но сам хочу в округе жить своей.

Ломбардию, Романью и Тоскану

Я видел — хватит этого вполне,
И лучшего нигде искать не стану,

А захочу — покажет землю мне

Без лишних трат премудрость Птолемея,
Хоть мир цари, хоть нет конца войне;

Я мысленно — нехитрая затея —

Любое из морей переплыву,
От ужаса в грозу не леденея.

Недаром в новой службе во главу

Угла я ставил с самого начала,
Что дома главным образом живу.

И служба на мои занятья мало

Влияет: уезжаю только я,
А сердце — здесь, и так всегда бывало.

Известна мне догадливость твоя:

Мол, рассмешил, мол, тут причиной дама,
А вовсе не любимые края.

Тебе на это я отвечу прямо:

Умолкни, ибо правда мне мила
И ложь не стану защищать упрямо.

Какая бы причина ни была,

Мне здесь прекрасно, но другим соваться
Я не советую в мои дела.

Иные мнят, что стоило податься

Мне в Рим[64] — и я снискал бы благодать
И мог бы на судьбу не обижаться,

Тем паче папу другом называть

Задолго до счастливого избранья
Имел я честь. И в дни, когда мечтать

Не мог о возвращенье из изгнанья

Ни он, ни брат его, как он беглец,
Чье при дворе фельтрийском пребыванье

Украсили «Придворного» творец[65]

И Бембо, верный культу Аполлона;
И в дни, когда вернулось наконец

Семейство Медичи в родное лоно

Флоренции, и, распростясь с Дворцом,
Бежало знамя от руки закона;

Вплоть до того, как в Риме стал он Львом

Благодаря разборчивым прелатам,
Я видел друга искреннего в нем.

Он повторял не раз, уже легатом, —

Мол, как на брата на меня смотри,
Ведь я тебя давно считаю братом.

Поэтому с иным поговори —

Я шапку черную прошляпил в Риме,
Подбитую зеленым изнутри.

Поспорю с утвержденьями такими

Примером, ты ж не сетуй: что трудней —
Читать стихи иль изъясняться ими?

Во время оно засуха на всей

Земле случилась: снова Феб, казалось,
Доверил Фаэтону лошадей.

Колодцы пересохли, не осталось

Воды в потоках, бурных испокон,
И по мостам ходить смешным считалось.

В ту пору пастырь жил, обременен

Отарами, — теперь смотрел с тоскою
На прежнее свое богатство он.

Пещеры помня с ключевой водою,

Напрасно он заглядывал туда.
И к Небу обратился он с мольбою,

И свыше озарение тогда

Про некий дол беднягу посетило,
Где воду он отыщет без труда.

С женой, с детьми, со всем, что их кормило,

Пастух — туда, и не успел копнуть,
Как влага под лопатой проступила.

Лишь небольшой сосуд, чтоб зачерпнуть,

Был у него, но он нашел решенье:
«Я первым пью, никто не обессудь.

За мной жене и детям послабленье

По праву будет. Слава богу, тут
Желанной влаги хватит всем. Терпенье.

За ними — те, кто наибольший труд,

Подобно мне, вложил в рытье колодца.
Так друг за другом все у нас попьют.

А после всех скотина пусть напьется,

Однако так же, как для вас, черед
Установить и для нее придется».

В таком порядке очередь идет,

Но, видя впереди толпу густую,
Всяк про свои заслуги нагло врет.

И тут газель, что помнила былую

Хозяйскую любовь, кричит, стеня
От жажды и обиды: «Протестую!

Я пастуху, конечно, не родня

И на труды его смотрела вчуже,
И проку мало было от меня,

Но неужели я настолько хуже

Других! И неужели наконец
Не мог и для меня найти он лужи!»

Способен удивляться лишь глупец

Тому, что Нери, Лотти, Баччи, Ванни[66]
Меня не предпочел святой отец.

Итак, вперед, достойны первой дани,

Пьют близкие, за ними — те, кому
Престолом он обязан в Ватикане.

Потом уж те идут по одному,

Кто помогал, повергнув Содерино[67],
Вернуться во Флоренцию ему.

Один твердит: «Я с Пьетро[68]

в Казентино[69]Готовил на республику поход».
«Я в долг ему давал», — кричит Брандино[70].

Еще один: «Я брата целый год

Кормил,[71] и только с помощью моею
Он снова на коне. Иль то не в счет?»

Покуда все напьются, не имею

Желанья ни малейшего гадать,
Успею сам попить иль не успею.

Спокойнее доказанным считать,

Что своего избранника сначала
Должна Фортуна в Лете искупать.

Пожалуй, так она и поступала,

Но в данном случае, скорей всего,
Привычке старой следовать не стала.

Поверь словам кузена своего:

К его святой стопе припав губами,
Нашел я в полной памяти его.

Ко мне склонившись, он двумя руками

Пожал мне руку и обеих щек
Коснулся благосклонными устами.

Он с буллою любезно мне помог,

Но я недаром с Биббиеной дружен,[72]
Что увеличил вдвое мой должок.

Средь ночи, в дождь, надеждами нагружен,

Заляпан грязью с головы до пят,
К «Барану» потащился я[73] на ужин.

Допустим, папа, дар беря назад,

Не причиняет никому урона —
Мол, семена взойдут, и я богат;

Допустим, столько символов законной

Он даст мне власти, сколько с потолка
На папских мессах не видал Иона;[74]

Допустим, щедрая его рука

В карман мне злато сыплет, не жалея,
И в рот и в чрево — аж трещат бока…

Но неужели в этом панацея?

Ужель возможно методом таким
Унять во мне алкающего змея?

Будь я стяжанья жаждой одержим,

Дорогой бы направился прямою
В Китай, на Нил, в Марокко, но не в Рим.

Затем, чтоб стать над слугами слугою

Иль чуть пониже сан иметь, когда
Все больше жажда властвует тобою, —

Какая мне карабкаться нужда

По лестнице крутой? Она едва ли
Заслуживает столького труда.

Когда-то люди на земле не знали

Теперешней коварности людской, —
Таков был мир давным-давно, в начале.

В ту пору жил под некою горой,

Граничившей вершиной с небесами,
Народ — не знаю в точности какой;

И видя то безрогой, то с рогами,

То полной, то ущербною луну,
Что круг вершит естественный над нами,

И веря, что взойдя на крутизну,

Скорей поймешь, чем глядя из долины,
Зачем луне менять величину,

Едой мешки наполнив и корзины,

И стар и млад приблизиться решил
К луне, сперва добравшись до вершины.

Но долгий в гору путь напрасен был,

И люди, убедившись в том на деле,
Наверх поднявшись, падали без сил,

А те, что снизу, поотстав, глядели,

Пускались следом чуть ли ни бегом,
Решив, что их сородичи у цели.

Гора была Фортуны колесом,

Где сверху, как досель считает кто-то,
Спокойным наслаждаются житьем.

Завись удел счастливый от почета

Или богатства, о другом мечтать
И мне б, конечно, не было расчета.

Но те же папы и другая знать,

Земные боги, не живут беспечно,
И трудно их счастливыми назвать.

Будь я богат, как турок, бесконечно,

Подобно папе будь в большой чести,
Подняться выше я мечтал бы вечно,

И должен был бы козни я плести,

О том лишь предаваясь упованьям,
Как больше, чем имею, обрести.

Но если ты владеешь достояньем

Достаточным, чтобы безбедно жить,
Сумей презренным дать отпор желаньям.

Коль в доме есть, чем голод утолить,

И есть очаг и кров, чтобы от хлада
И зноя летнего тебя укрыть;

Когда тебе пешком идти не надо,

Меняя город, и в душе твоей
Со счастьем нет и признака разлада,

Хоть половину головы обрей,

Хоть всю,[75] — что толку! Больше, чем вмещает
В себе сосуд, в него попробуй влей.

Да и о чести помнить подобает,

Не забывая ни на миг о том,
Что честь нередко в спесь перерастает.

Кто честью не поступится ни в чем,

Того и враг не опорочит злейший,
Что только прослывет клеветником.

Будь ты преосвященство иль светлейший,

Тебя я честным не сочту, пока
В твоей душе не разберусь, милейший.

Что радости тебе носить шелка

И видеть всех от мала до велика
Без шапок, если вслед исподтишка

Несется шепот: «Вот он, погляди-ка,

Продавший галлу Зевсовы врата,[76]
Что поручил ему его владыка»?

Наряды раскупают неспроста:

Тем самым люди показать стремятся,
Что им одетый бедно не чета,

Однако лучше скромно одеваться

И честным быть, чем в платье из парчи,
Запятнанном бесчестьем, красоваться.

Должно быть, Бомба скажет: «Помолчи,

Была б к наживе краткая дорога —
Хоть грабь людей в лесу, хоть банк мечи.

Всегда богатству было чести много,

И мне плевать, когда меня хулят, —
Хулят и отрицают даже бога».

Минутку, Бомба: для меня стократ

Хулители Христа страшнее сброда,
Которым он безжалостно распят.

Хула тебе — хула иного рода:

Не выбрался бы ты из нищеты,
Когда бы не крапленая колода.

Не затыкай же честным людям рты!

Немногие на свете знают плечи
Парчи и шелка столько и тафты.

О тайне гнусных дел твоих и речи

Не может быть, и дабы каждый мог
Увидеть их, зажги поярче свечи.

И тот, кто мудр, и тот, кто недалек,

Понять желают, как свои палаты
Построил ты за столь короткий срок,

Что и снаружи и внутри богаты;

Но должен быть бесстрашным правдолюб,
Тогда как смелым не был никогда ты.

Не видеть, главное, хулящих губ,

А шепот за спиною стерпит Борна,
Что он родного брата душегуб.

Изгнание перенеся покорно,

Благословляет нынче он судьбу,
А поношенья, мол, — от злости черной.

Другой себя к позорному столбу

Поставил сам, решив, что не хватало
Лишь митры на его безмозглом лбу.[77]

В злокознии он преуспел немало,

И титул уважаемый его
Смердил настолько с самого начала,

Что не представить хуже ничего.