Европейское путешествие леди-монстров

Жюстина: – Кэтрин, ты превратила графа в какого-то романтического героя.

Кэтрин: – Никого я не превращала. Он и есть романтический герой. Подумай, какой это подарок для романиста! Кларенс слишком чувствительный, Холмс слишком сдержанный, про Атласа ты сама все время твердишь, что он просто друг. В каждом романе должен быть романтический герой, а граф как раз идеально подходит на эту роль. Еще и страстный, ко всему прочему! Он, наверное, даже чихает страстно. И волосы у него красивые.

Жюстина: – Но он убивал людей, и не только на войне. Мы не знаем, сколько мужчин и женщин он заразил вампиризмом. Может быть, кто-то из них живет до сих пор, сосет кровь и заражает других? Он и сам не знает. И в смерти Люси есть часть его вины.

Кэтрин: – А это еще лучше для романтического героя. Он и должен быть опасным. Читатель должен думать, что он убивал людей и может убить снова. Вспомни Манфреда или Монтони. К тому же он раскаивается, ну, или говорит, что раскаивается, – это тоже плюс. Можешь мне поверить, рассказы об Астарте не продавались бы и вполовину так хорошо, если бы Рик Чемберс не был таким противоречивым. Романтическому герою полагается быть страстным, противоречивым и задумчивым.

Беатриче: – Кларенс бывает довольно страстным, между прочим.

– Ах, да, моя теория, – сказал граф. – Мне известны всего три случая вампиризма, когда жертва не потеряла рассудка. Это я сам, потом один английский джентльмен по имени Рутвен, и, наконец, моя крестная дочь Кармилла. Я долго полагал, что в составе крови должно быть какое-то вещество, которое и помогло нам, в отличие от других, сохранить разум. И я экспериментировал и с самой кровью, и с людьми – с мужчинами, а иногда и с женщинами. Кармилла говорила, что вы знакомы с Магдой. Она была одной из моих воинов. Женщина-воин – редкость для пятнадцатого века, но она была сильнее большинства мужчин. Она – мой самый большой успех, хотя и тут не обошлось без некоторых психических отклонений. Это было самое большее из того, чего я сумел достичь на чисто материалистической основе. Люси же стала моей самой тяжелой неудачей. Она потеряла рассудок даже быстрее, чем в обычных случаях вампиризма. После этого фиаско я вернулся в свой замок в Трансильвании, израненный, упавший духом, оставшийся в живых лишь благодаря героизму Мины – скажу с полной искренностью, я никогда не встречал столь храброй женщины, – и вновь перечитал все, что только мог найти на эту тему. Литература изобиловала всевозможными домыслами и суевериями. Решив, что этого с меня довольно, я обратился к последним научным журналам и там наткнулся на то, что, как мне думалось, могло дать исследованиям новое направление. Человеческий разум лишь недавно стали изучать научными методами, и в этой области англичане и немцы опередили всех прочих. Я читал Модсли, Майерса, Крафта-Эбинга, Фрейда – с последним, если не ошибаюсь, вы встречались в Вене. Я и сам хотел бы когда-нибудь с ним встретиться. Я нахожу его теории интересными, хотя и не до конца убедительными. Из них я понял, что психика влияет на организм гораздо сильнее, чем мы привыкли думать. Физическое состояние может меняться под воздействием травмы. Но почему только травмы? Почему не ее противоположности? Для этой противоположности у меня не было подходящего термина, и я назвал ее «эвтравмой» – «хорошей раной». Любовь – это эвтравматическое переживание.

Я вновь стал размышлять о своей собственной трансформации, о трансформации Рутвена и моей крестной дочери. И понял, что между ними есть нечто общее.