Европейцы

Она обещала прислать верстку, но дальше машинописного экземпляра дело не продвинулось. Если бы она владела квартирой в Эрлз-Корт-роуд, украшенной – только в гостиной – восьмьюдесятью тремя фотографиями, все как одна в плюшевых рамках, и была бы розовой и сияющей, налитой и по горло сытой, если бы выглядела по всем статьям – как не упускала случая вставить, когда хотела, не впадая в вульгарность, определить кого-нибудь занимающего завидное место в социальной пирамиде, – «неоспоримо благородной», если бы на ее счету числились все эти достижения, она была бы совершенно равнодушна к любым прочим сладостям жизни, сидела как можно крепче на своем месте, сколько бы ни мотало весь окружающий мир, а по воскресеньям молча благодарила бы свою звезду и не тщилась различать модели «Кодака» или отличать «почерк» одного романиста от другого. Короче, за исключением нечестивого зуда, ее «герой» вполне отвечал тому разряду, в который она сама с удовольствием бы вошла, а последним штрихом к его характеристике было то, как он сейчас заговорил с ней – словно единственной его целью было услышать ее мнение об этой «загадочной финской душе». Он посетил все спектакли – их дали четыре, по субботам, – тогда как ей, для которой они являлись хлебом насущным, пришлось ждать, когда ее облагодетельствуют бесплатным билетом на «слепое» место. Не суть важно, почему он эти спектакли посещал, – возможно, чтобы увидеть свое имя в каком-нибудь репортаже, где его назовут «на редкость верным посетителем» интересных утренников; важно было другое: он легко простил ей неудачу со статьей о нем и, несмотря ни на что, с беспокойством смотрел на нее голодными – при его-то сытости! – молящими глазами, которые теперь отнюдь не казались ей умными; хотя это тоже не имело значения. А пока она разбиралась в своих впечатлениях, появился Говард Байт, и ее уже подмывало увернуться от своего благодетеля. Другой ее приятель – тот, что только что прибыл и, видимо, дожидался момента, когда удобно будет с ней заговорить, мог послужить предлогом, чтобы прервать беседу с любезным джентльменом, прежде чем тот разразится попреками – ах, как она его подвела! Но себя она не в пример больше подвела, и на языке у нее вертелся ответ – не ему бы жаловаться. К счастью, звонок возвестил конец антракта, и она облегченно вздохнула. Публика хлынула в зал, и ее camarade – как она при каждом удобном случае величала Говарда – исхитрился, переместив нескольких зрителей, усесться с ней рядом. От него исходил дух кипучей деятельности: поспешая с одного делового свидания на другое, он смог выкроить время лишь на один акт. Остальные он уже посмотрел по отдельности и сейчас заскочил на третий, сглотнув прежде четвертый, чем лишний раз показал ей, какой настоящей жизнью он живет. Ее – была лишь тусклой подделкой. При всем том он не преминул поинтересоваться: «Кто этот твой жирный кавалер?» – и тем самым открыто признал, что застал ее при попытке сделать свою жизнь поярче.

– Мортимер Маршал? – повторил он эхом, когда она несколько сухо удовлетворила его любопытство. – Впервые слышу.

– Этого я ему не передам, – сказала она. – Только ты слышал. Я рассказывала тебе о своем визите к нему.

Говард задумался – что-то забрезжило.

– Ну как же. Ты еще показала мне, что тогда соорудила. Помнится, у тебя прелестно получилось.

– Получилось? Да ничего ты не помнишь, – заявила она еще суше. – Я не показывала тебе, что соорудила. Ничего я не соорудила. Ничего ты не видел, и никто не видел. И не увидит.

Она говорила вибрирующим полушепотом, хотя действие еще не началось, и он невольно уставился на нее, что еще сильнее ее задело.

– Кто не увидит?

– Никто ничего. Ни одна душа во веки веков. Ничего не увидят. Он – безнадежен, вернее, не он, а я. Бездарь. И он это знает.

– Ох-ох-ох! – добродушно, но не слишком решительно запротестовал молодой человек. – И об этом он как раз сейчас вел речь?

– Нет, конечно. И это хуже всего. Он до невозможности благовоспитан. И считает, что я что-то могу.

– Зачем же ты говоришь, будто он знает, что ты не можешь?

Ей надоело, и она отрезала:

– Не знаю, что он знает… разве только, что хочет быть любимым.

– То есть? Любимым тобою?

– Любимым необъятным сердцем публики… говорить с ней через ее естественный рупор. Ему хочется быть на месте… скажем, Бидел-Маффета.

– Надеюсь, нет! – угрюмо усмехнулся Байт.

Его тон насторожил Мод.

– Что ты хочешь сказать? На Бидел-Маффета уже надвигается? Ну, то, о чем мы говорили? – И так как он лишь уклончиво взглянул на нее, любопытство ее разгорелось. – Уже? Да? Что-нибудь случилось?

– Да, предурацкая история – нарочно не придумаешь… после того, как мы виделись с тобой в последний раз. Все-таки мы с тобой молодцы: мы видим. И то, что видим, сбывается в течение недели. Кому сказать – не поверят. Да и не надо. И без того удовольствие высокого класса.

– Значит, и впрямь началось? Ты это имеешь в виду?

Но он имел в виду только то, что сказал.

– Он снова мне написал: хочет встретиться. Договорились на понедельник.

– А это не прежние его игры?