Эвтаназия, или Путь в Кюсснахт

– Их было двое. Один – чернявый с золотыми зубами, лет за сорок. Все время улыбался. Он был главный. С ним – молоденький мальчик, миловидный, с интеллигентным лицом. Ну, сели мы еще днем. Начали по маленькой. Расписали первую пулю. Все вроде чисто. Потом начали вторую. Ростовские предложили ставку «рупь». Это для нас было чересчур. Я никогда больше, чем по гривеннику не играл. В конце концов, сговорились по полтиннику. Уже легче, но все равно проиграться можно до трусов. Тут они начали играть по-серьезному. Я сразу понял – мастера. Были у них какие-то хитрые маяки, благодаря которым они словно открытыми картами играли. Мой партнер явно запаниковал. Я тоже было решил, что нам несдобровать. Но тут я поймал кураж. А в таком состоянии я могу творить чудеса, мизер с тремя дырами объявлять. И все мне сходило с рук. Словом, мы оказались в плюсе. Всего-то ничего, обставили их рублей на сто. И собрались расходиться. Но ростовские – ни в какую. Мол, давайте еще пульку распишем. Видно, их профессиональная гордость была задета. Слово за слово, разговор пошел на повышенных тонах. Вот тут вдруг чернявый достал нож и стал им размахивать. Я и не заметил, как он меня задел. А когда кровь появилась, их как ветром сдуло. Но я все-таки успел ему вмазать по роже. Думаю, пары своих золотых он не досчитается. А проигрыш, гады, не заплатили.

Несмотря на все еще не прошедшую бледность, Миша был доволен, чувствовал себя победителем, хотя и морщился при резких движениях. Попили чаю, и гости ушли.

А назавтра Рувим уезжал. На поезде. «Не люблю самолеты». Миша с Анной его провожали. Как всегда при расставании с милым нам человеком, все были скованны, томились в ожидании отправки и судорожно искали, что бы такое сказать, лишь бы не молчать. Наконец, объявили посадку. Все облегченно вздохнули и начали прощаться.

Она неловко, лодочкой, подала ему руку. И тут он, возможно, впервые за время этого перронного стояния обратился непосредственно к ней:

– Вот… не удалось толком познакомиться.

– Видно, не судьба, – пробормотала она.

– Ну, судьба – дело такое… – сказал он, а потом, уже держась за поручень, вдруг спросил вполголоса:

– Mogę Cię pocałować?

И снова, как тогда, не дожидаясь ответа, поцеловал ее. Только не в губы, но совсем близко от губ. Она покраснела, потянулась к нему и суетливо чмокнула в щеку. Он поднялся в вагон, выглянул, улыбаясь, из окна своего купе, помахал рукой, и поезд тронулся…

Миша прошел несколько метров за поездом, перебинтованная рука поднята со сжатым кулаком – «Рот Фронт». А Анна стояла как вкопанная, пока не поняла, что пальцы ее машинально касаются того места, куда он ее поцеловал, и торопливо отдернула руку.

***

Спустя полгода они почти одновременно получили вызовы от своих внезапно обретенных израильских родственников. На вызовах красовалась изящная, похожая на огромную красную снежинку, печать. На дворе стоял 71 год. Они подали заявления на выезд в местный ОВИР.

Вскоре Мишу вызвали туда «для беседы». Сердитый капитан сначала попросил, а потом потребовал от него, обращаясь, впрочем, «на Вы», забрать свое заявление. «Иначе получите семь лет, как миленький, за организацию антисоветской организации в городе». Спасибо, что не бил и не кричал: «В глаза смотреть, падла!» – рассказывал, похохатывая Миша. Забирать заявление «взад» он отказался.

– А ведь вправду могут посадить, – всполошилась Анна.

– Да ну, – отмахивался Миша. – Времена нынче не те.

Но времена были как раз «те». Через месяц назначили два собрания коллектива Угольного института, на которых предателей увольняли со службы. Сначала их должны были осудить коллеги издательского отдела, а уж потом весь институт. На первое собрание Анна шла как на казнь. Их, конечно, осудили, но пригвоздить к позорному столбу как-то не получилось. Во-первых, двое сотрудников в этот день удачно «заболели» и отсутствовали на законных основаниях. Так что коллег было только пятеро. Правда, присутствовали институтский парторг и профорг. Собрание проходило в ленинской комнате, где начальство со скорбно-суровыми лицами уселось за столом, накрытым бордовой скатертью. Собравшихся оповестили об «отщепенцах, наплевавших в душу не только коллективу отдела, но и всей огромной родине, которая дала им все». Зачитаны были и характеристики на двух предателей. Миша оказался злостным нарушителем дисциплины, разлагающим весь коллектив (что было чистой правдой!). А Анна, наоборот, была высокомерной особой, пренебрегающей коллегами. Потом от имени коллектива выступал профорг. Свою речь он читал по бумажке, но как-то неубедительно. Парторг не выдержал и раздраженно вскричал: «Что вы все мямлите! Уши вянут вас слушать. Пусть лучше скажут коллективу, как они дошли до жизни такой». Миша в своей обычной манере произнес речь, от которой члены преданного им коллектива, прыскали, низко наклоняя головы и пряча лица в ладони. Кто-то даже хлопнул в ладоши. «От возмущения», – пояснил он, съежившись под гневным оком начальства. Анна что-то пролепетала едва слышным голосом, но вину свою не признала, и раскаиваться отказалась.