Ежедневные заботы

В неспособности воинственных лидеров буржуазии замечать красноречивые знамения времени Энгельс еще когда разглядел «безумие имущего класса». Болезнь прогрессирует.

Сто с лишним стран на ассамблее ООН поддержали мирные инициативы Советского Союза. Представитель Соединенных Штатов голосовал против. И это было верным признаком политического сумасшествия ушедшей в небытие администрации Картера, гораздо более опасного — куда там! — чем то, что описано Гоголем.

Детский лепет, или Паранойя взрослого советолога

Вернемся в конце концов к эпиграфу из «Записок сумасшедшего». Бжезинский, несомненно, начнет вскоре писать мемуары. Очевидно, под менее откровенным названием. Впрочем, жизнь его хорошо известна. Разве что за исключением детства.

Но в последнее время, кажется, и эта брешь заполнена. Журнал «Уолл-стрит Джорнэл» в статье Карен Хаус сообщает: «Збигнев Бжезинский рвался к власти все пятьдесят два года своей жизни… Мечта, которую он лелеял с детских лет — стать президентом Польши — оказалась неосуществимой». Ах, вон оно что!..

Возможно, среди бумаг, недавно горевших в камине Белого дома, были и листки оригиналов тайных и злобных директив антисоциалистической группе в Польше. Внутренним положением этой страны Бжезинский занимался особенно усердно в последние недели перед своим бесславным уходом из Белого дома. Оказавшись не у дел, уж не вернулся ли он к миражам своего детства в панской Польше?

Но то, что у ребенка кажется детским лепетом, у взрослого чаще всего называется паранойей. Почему бы Бжезинскому не поделиться своими мечтаниями с гоголевской Маврой? То-то она бы всплеснула руками!..

* * *

Международная реакция всегда мечтала слить воедино антисоветизм и внешнюю политику западных держав. В Германии это удалось Гитлеру. Результат известен. На другой общественно-политической почве, в иных условиях наиболее откровенно взялись решать такую задачу Картер с Бжезинским. Результат известен.

Рим, 11 часов…

Рим, 11 часов. Те самые одиннадцать часов, что замерли неподвижными стрелками в старом фильме. Помните? А может быть, не те, другие. Кто на этот раз падает с лестницы жизни? Кто в отчаянии заламывает руки на ее шатких ступеньках? Чьи судьбы покалечены и разбиты? Я ничего не знаю.

Я иду по прекрасному городу, кирпично-рыжему, как шевелюра Нерона, иду и вспоминаю этого поджигателя с античным моноклем — зеленым изумрудом, вскинутым к близорукому зрачку. Это далекое видение возникает непроизвольно: Древний Рим легко и свободно вдвинут в Рим папский, средневековый, а потом и в современный, как входят друг в друга наши «матрешки». Внутри одной панорамы появляется другая, а в ней еще одна, и снова подобие первой, и так без конца. И в этом каскаде все: архитектура, воспоминания, скульптурные портреты — летящий день и день вчерашний.

Четвертый раз я в этом городе и уже знаю его привычные маршруты, но в главном мне поможет и карта: здесь легко заблудиться среди веков.

Снова лезет в голову Нерон, а какая-то электронная машина внутри нас, называемая памятью, быстро перебирает в сознании множество разрозненных деталей, картин и вдруг стойко замирает перед одной.

Это и в самом деле картина, полотно живописца. Она называется «Пожар Рима» и принадлежит кисти Яна Стыки, ученика знаменитого Матейки. С крыши дворца конопатый император любуется беснованием пожара, разожженного по его приказу. Придворные актеры и пииты, освещенные отблесками пламени, ублажают повелителя игрой на арфе и кифаре, чтением изысканных од. Внизу в огне корчатся люди и здания. Апогей просвещенного эгоизма, проникнутого некрофилией.

Репродукцию этой картины однажды увидел Сергей Есенин. Поэта поразил ее зловещий смысл. Он долго смотрел, молчал, а потом, потрясенный, написал страшное, безнадежное стихотворение. Что-то очень больно кольнуло Есенина. Кощунственная эстетизация безнравственности, тонко переданная художником в самом сюжете? Цезаризм, понуждающий искусство не замечать народных страданий?

Есенин заглянул в бездну того человеческого характера, где может таиться ужасающая совместимость: людские муки — как зрелище холодного созерцания. Рыжий предтеча мирового декаданса — венценосный поджигатель и лицедей жестко ухмылялся, и сквозь века эта опасная ухмылка заставляла вздрогнуть[3].

Есенин оставил свои отчаянные строки в тетради друга — М. Мурашова — и сам в приписке назвал картину Яна Стыки их источником. Когда произошла встреча Есенина с пожаром Рима? В июле тысяча девятьсот шестнадцатого. Еще все впереди — и Октябрь будущего года, и гражданская война, и наши пятилетки, и первая дробь фашистских барабанов — «поход на Рим» Муссолини, и поджог рейхстага в Берлине, откуда керосиновые брызги расплескались по всей Европе, зажигая черный огонь гитлеровского нашествия.