Ежегодный пир Погребального братства

Луиза, прабабушка Люси, долго стояла у реки; рассматривала окружающую жизнь — не двигаясь, увязнув башмаками в тине, в нескольких сантиметрах от воды. Плавать она не умела. Она представила, как волосы будут колыхаться позади дрейфующего тела; как течение понесет ее к болотам и там ее обгрызут хищники, пока ее не найдут, багровую и распухшую, полураздетую волнами, несколько дней спустя. Она вспомнила про гигантский труп коровы, который у нее на глазах доставали из канала, — огромный шар, наполненный гнилью, — и приняла решение: сегодня она не умрет.

Она задрала платье, достала мешочек овса, высыпала его содержимое в воду; семена поплыли по течению; «Ну хоть рыбам польза от этого вранья», — подумала она. И заплакала от облегчения, положила холщовую наволочку в корзину, вытерла слезы и пошла домой, радуясь, что комедия кончилась. Она спрячется у матери, все ей объяснит; пошлет отца поговорить с Иеремией, тому придется принять очевидное, вот и все. Она вынесет косые взгляды кумушек, ухмылки и издевки, плевать.

Мать отругала ее позорными словами, но приняла. Отец отвесил пощечину, потом обнял, снова дал оплеуху и стал поносить того, кто в конечном итоге отвечал за этот новый позор.

А в далеких Арденнах, затерянный где-то в излучине Мааса, Иеремия готовился назавтра с рассветом выехать домой; сначала с первой попуткой добраться до Реймса, затем на поезде до Парижа и на другом поезде до Ниора. Он сунул фотографию беременной Луизы в карман вместе со своими военными документами, собрал мешок, поделился остатками самогонки с братьями Шеньо — им такого фарта, как ему, не выпало и они оставались в лесу сидеть на пнях и отмораживать булки в ожидании весны, которая, казалось, вообще до тех мест не доходит.

Иеремия уже карабкался в военный грузовик, направлявшийся в Шарлевиль и Реймс, когда пришло известие: немецкая армия заняла Бельгию и начала массивное наступление на юг; все увольнительные отменяются.

Дела и помыслы Иеремии в последовавшие полтора месяца доподлинно неизвестны, за исключением одного-двух эпизодов; мы не знаем, например, как его разлучили с братьями Шеньо, один из которых попал в плен, а другой был демобилизован летом 1940 года; неизвестно как, при начальной дислокации гораздо восточнее, на линии немецкого наступления к Седану, Иеремия оказался в Дюнкерке и был эвакуирован на траулере вместе с частью солдат своей роты в направлении Дувра; он чудом не сгорел и не утонул, как восемьдесят пассажиров его судна, подбитого бомбой; он трясся от холода, когда британский минный тральщик чудом выудил его из Ла-Манша; три дня пролежал в беспамятстве и лихорадке, прежде чем очнулся в нескольких километрах от побережья в полевом лагере, где наскоро разместили французских солдат.

В бессмысленном упорстве эти войска снова послали во Францию — видимо, считая способными продолжать бой.

Три недели спустя Франция подписала позорное перемирие в том самом вагоне, где двадцатью годами ранее сама унижала немцев; Иеремия оказался в свободной зоне и без малейшего колебания решил ехать домой. Посражался, и хватит, насмотрелся чужих смертей, хорошо еще, не оказался в числе ста тысяч трупов, захороненных гражданскими и военными могильщиками. Страна его побеждена, что тут поделаешь; а его ждут Луиза и будущий ребенок, пора возвращаться в деревню.

Иеремию демобилизовали, как и большинство солдат, не попавших в плен; он сдал винтовку и форму в Лиможе, — нижнее белье и перчатки разрешили оставить на память. Странно было видеть немецких солдат возле префектуры и на вокзале. Наконец, на полтора месяца позже запланированной увольнительной, он сел на поезд до Ниора, исхудавший, вымотанный, смотревший на все с тупым безразличием человека, выжившего в огне.

Луиза втайне молилась, чтобы он умер; сумятица в те дни стояла такая, что разузнать о ком-то не представлялось возможным. Там и сям селились беженцы, словно приезжая в какой-то безрадостный отпуск: кто с матрасами, одеждой, провизией; кто ни с чем, спали под открытым небом и потерянно бродили с места на место, не понимая, возвращаться или не возвращаться домой, отъехав от него за триста или четыреста километров.