Ежевичная водка для разбитого сердца

Флориан оставил мне записку на кухонной стойке, он писал, что любит меня и что вечером приготовит ужин «только для нас с тобой». «Счастливо поработать над рукописью», – добавил он в конце. Так он подбадривал меня, но сегодня утром это елейное пожелание показалось мне издевательским. Я приготовила кофе, ворча и спрашивая себя, не рано ли звонить Никола. Вчера я так и не поговорила с ним после нашего спора, и от этого остался неприятный осадок, который мне хотелось стереть, услышав его голос и его смех. А если мое примирение с Флорианом означает, что мы с друзьями отдалимся друг от друга? Я ударилась в панику при этой мысли, но потом сказала себе, что, очевидно, чересчур переживаю из-за похмелья и лучше выпить как минимум две чашки кофе, прежде чем звонить кому бы то ни было. Но не успела я налить себе первую, как мой телефон подал голос. Это был Флориан.

– Эй, – сказал он ласково. – Я тебя разбудил?

– Нет… я варю кофе.

– Везет тебе! Я с восьми утра в офисе. Что будешь делать сегодня?

– Не знаю… – Я посмотрела на серое небо. – Может быть, запущу нон-стоп «Студию 30» или что-нибудь в этом роде.

– Тебе надо писать.

– Я… – Мне захотелось повесить трубку. – Может быть, – сказала я, совладав с собой. – Я пойду выпью кофе, ладно?

– Ладно. Я буду у тебя около шести. Только ты и я, meine Liebe[76].

– О’кей. Я люблю тебя.

Я отключилась и пошла посмотреть в окно, где и простояла, пока запах сгоревшего кофе не вернул меня к плите. Флориан имел обыкновение меня «тетешкать», как сказала бы моя мать, и эта манера выводила меня из себя и радовала одновременно. Я вспомнила, как упрекнула его за тем катастрофическим обедом вскоре после разрыва, что он обращался со мной, как с ребенком. Он это делал по-прежнему и терпеливо уговаривал меня писать, как уговаривают ребенка учить уроки. И я не знала – раздражало ли меня это отношение само по себе или дело в том, что в глубине души я сама хотела быть ребенком и слушать, как мне говорят елейным тоном, что ничего страшного, если мой текст нехорош, я еще напишу лучше, как большая девочка.

Я отнесла чашку кофе в кабинет, где почти не бывала после возвращения Флориана, и поставила ее на секретер. Я ничего не писала, закончив биографию гаспезианского вундеркинда, и ждала нового заказа от издателя, который, в свою очередь, ждал от меня оригинальных текстов. Я подумала было начать писать, но сам факт, что меня уговаривал Флориан, лишил меня всякого желания – мне казалось, будто мною манипулируют, что было смешно, но достаточно, чтобы я не послушалась. Я все-таки открыла компьютер, но с единственной целью – вставить в него диск «Студии 30». Приветствовав довольной улыбкой героев на маленьком экране, я решила убрать на место валявшиеся вокруг книги.

И вот, приподняв антологию французской поэзии, – я достала ее, чтобы прочесть Флориану стихотворение Аполлинера, которым упивалась, когда он ушел, – я нашла второй экземпляр той самой новеллы, о которой мы говорили вчера. На полях были какие-то пометки, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы узнать почерк Максима. Я послала ему этот текст несколько недель назад, и он отдал мне экземпляр со своими комментариями, в который я даже не удосужилась заглянуть, так стремительно закрутились события.

Почти все поля были в пометках. Замечания, соображения, иногда советы. Я начала читать стоя, потом села за секретер и выключила звук диска, по-прежнему стоявшего в компьютере. Максиму не все понравилось, но его замечания были не категоричны, советы добрые и по делу. И главное, они перемежались похвалами, явно от чистого сердца, собственно, это тоже были комментарии типа: «Вау. Чертовски хорошая строчка» или «Какой пассаж, мне завидно» и смайлик – ухмыляющаяся рожица.

На обороте последней страницы он написал: «ВЕЛИКОЛЕПНО. Я сказал тебе, что завидую? Две-три вещи я не понял – не терпится об этом поговорить. Представляю, какой кайф ты словила, когда писала это, а?»

Я сидела с текстом на коленях, уставившись на веселый смайлик в конце последнего комментария Максима. Не знаю, сколько времени я просидела так, но когда встала, то ощутила наконец ту самую уверенность, которую искала столько недель, и сказала вслух: «Ох, твою мать».

Глава 20

«Ох, твою мать», – повторила я, наверно, уже в десятый раз. Я столько дней ждала озарения, твердя себе, что нет ничего глупее, потому что озарений не существует, – и вот меня озарило. Меня прямо-таки затопило светом. Мои глаза были раскрыты, распахнуты настежь, я видела все с ошеломляющей ясностью, и только один, очевидный теперь, вопрос бился в голове: как я могла быть до такой степени слепой? Я была огорошена собственной глупостью так, что совершенно не могла ничего делать, только стояла с листками в руке, повторяя: «Ох, твою мать».