Ежевичная водка для разбитого сердца

Я смотрела на него, на темные волосы, в беспорядке падавшие на лоб, на большие глаза и легкую улыбку, смотрела и лихорадочно искала извинения. Но я так и не нашла в себе силы загасить его лучезарную искренность и пробормотала «да» в свою коричневую чашку. Вот так я и пошла в 8:45 утра погожим, даже слишком, февральским воскресеньем завтракать – во вчерашнем исподнем, под ручку с мужчиной, чья простота и раздражала меня, и очаровывала. Черт возьми, подумала я, спускаясь по ступенькам лестницы, на которой мы столько целовались вчера. И, потому что это было проще, чем счесть себя трусливой или глупой, я немного на него злилась.

Так что я была не в лучшем настроении, когда мы сели за столик в маленьком кафе, убранством как две капли воды походившем на квартиру Максима. Старые швейные машинки, ткацкие станки, клетки для омаров и другие всевозможные диковинки с претензией на очарование валялись повсюду между разномастными столами.

– Это как будто продолжение твоего дома, – заметила я. И Максим снова засмеялся. Вот ведь, подумалось мне, благодарный зритель и слушатель…

Подошел официант, высокий, нескладный, смахивающий на цыгана; он наклонился, чтобы расцеловаться с Максимом, после чего обратил взгляд своих черных глаз на меня.

– Женевьева, Гаспар. Гаспар, Женевьева.

Я протянула Гаспару руку, ожидая, что он, не сходя с места, предскажет мне обалденное будущее или выбранит на незнакомом языке. Но он лишь заявил непререкаемым тоном:

– Для тебя – кофе.

– С молоком? – отважилась я.

– С холодным молоком, – уточнил Гаспар.

– О’кей. – Я скорее умерла бы, чем потребовала горячего молока. – И…

– Я сделаю тебе фирменную яичницу. С черным хлебом и вареньем.

Это тоже не было предложением. Он помедлил, кажется, прикидывая что-то по моему лицу, и заключил:

– Из трех яиц.

Потом он пальцами показал Максиму три, затем четыре, вопросительно приподняв бровь. Максим показал в ответ четыре, и Гаспар молча ушел.

– Обалдеть.

– Красавец, правда? – сказал Максим. – Поэма, а не парень.

– А ты имеешь право выбирать число яиц в яичнице.

– Это право досталось мне дорогой ценой. Мне пришлось с ним надраться. Спиртным, название которого я до сих пор неспособен произнести, но… ох, Женевьева, клянусь тебе, никогда я так не мучился. Зато теперь я могу выбирать, сколько яиц хочу на завтрак.

– Откуда он?

– Из Венгрии.

– Настоящий цыган?

– Не знаю… Он говорит, что да, но я подозреваю, что он просто хорошо играет в карты.

Я посмотрела на Гаспара, суетившегося за стойкой.

– Я тоже иногда думаю, что сделала бы это… уехала бы, сама не знаю куда, и придумала бы себе другую личность. Tabula rasa, знаешь? Оставляешь только хорошее, плохое забываешь, ну и присочиняешь немного, чтобы получилось то, о чем ты всегда мечтал.

– Это называется профиль на фейсбуке.

Впервые за это утро я рассмеялась от души.

– Отличный гэг, – одобрила я.

– Да ладно, спасибо.

– А ты это делаешь? – спросила я. – С Лоренсом Блэком?

– Что?

– Придумываешь себе личину?

Я была твердо убеждена, что если есть человек, который никогда не придумывал себе личину, то это Максим. Но я хотела найти в нем изъяны. Больные места. Маленькие слабости. Я не хотела быть в этом пустом цыганском кабачке единственной недотепой.

Максим пожал плечами:

– Не знаю. Может быть, немножко…

Черт бы драл этого слишком уравновешенного парня, подумала я. Он что, не мог принять мой вопрос в штыки?! Встать на дыбы? Яростно отстаивать свою аутентичность и единственность, которую он, судя по всему, демонстрировал напоказ в своей квартире под видом старинного барахла?

– Я думаю, что больше хотел отмежеваться от другой своей личины, – сказал он. – Личины поэта.

Я закатила глаза.

– Я знаю, – продолжал Максим. – Это невыносимо. Но я взаправду верил в себя, когда мне было двадцать пять. Ты помнишь, как верят в себя в этом возрасте?

Я попыталась вспомнить, когда в последний раз «верила в себя». Когда в последний раз смогла воплотить тот персонаж, которым мечтала быть, не сознавая, что играю роль, не поддаваясь стыдливости, которая приходит с годами, взрослением и цинизмом. Три года в университете я ходила со сборником Сен-Дени Гарно[39] в сумке и провозглашала в задымленных кафе, на полном серьезе и с чувством: «Знаешь, иной раз реальность превосходит вымысел».

– Ты думаешь, мы были смешными в то время, – спросила я Максима, – или мы смешнее сейчас, когда боимся прослыть сумасшедшими за слишком сильные чувства? Иногда мне кажется, что это одно и то же.

Он пожал плечами:

– Для меня ясности в этом вопросе нет. Но могу тебе сказать, что девушка, которая прожила со мной восемь лет, когда я хотел быть поэтом, и только поэтом, находила меня смешным, смешнее некуда… Можешь себе представить, какая это тоска – терпеть парня, который упорно верит, что преуспеет в этом качестве?