Ежевичная водка для разбитого сердца

Явленная назавтра неудача оказалась более жестокой. Голова раскалывалась, а написанное вчера сразу погрузило меня в глубокое уныние: я официально и однозначно признала себя худшим писателем на свете. Я не сказала ничего нового, даже от моего яда разило банальностью, я ухитрялась быть слащавой, пытаясь быть трэшевой, и была, судя по содержанию моих дурных абзацев, полна горечи, от которой обратились бы в бегство все мужчины мира. Я поскорее удалила файл и пошла пить кофе на галерее над озером. От свежего воздуха полегчало, и я решила, в последней отчаянной попытке сохранить свою ребяческую идею об идеальном уединении, прокатиться на велосипеде. Велосипеды всех членов семьи стояли в сарае за тремя санями, и я села на Жозианин, стоивший, наверно, дороже машины Никола.

Я вернулась через час; суставы ныли, зато голова прошла, и я была полна решимости писать, на сей раз – на трезвую голову. Я быстро позавтракала и расположилась за столом в столовой, лицом к озеру.

Я долго смотрела на экран компьютера. Что же я могу сказать? Столько лет я пересказывала чужие слова и прекрасно знала, что у всех, даже у «звездочек» реалити-шоу с ограниченными интересами и микроскопическим размахом, есть своя история. Все что-то пережили. Но мне не хотелось писать о себе. Меня от себя тошнило, и, мысля трезвее и яснее, чем вчера, я не находила в себе особого интереса. Я подумала о Максиме и его детективных романах. Он-то сочинял истории, он был совершенно свободен. Что же могу сочинить я? Осталась ли еще на свете непридуманная история? Мне вспомнился курс литературного творчества в университете. Преподаватель всегда задавал нам темы с очень жесткими рамками, на что мы постоянно жаловались. А потом однажды он дал нам то, чего мы требовали с самого начала, – карт-бланш. Я тогда часами, целыми вечерами сидела перед своим стареньким «Макинтошем» в недоумении и тревоге. Карт-бланш давал мне слишком большую свободу, и я не знала, как ею распорядиться.

Я все же писала весь день, встала только один раз, чтобы разморозить равиоли с кабачками, которые мне определенно удались. Я описывала озеро, пейзаж, заставляя себя каждый час живописать в нескольких абзацах малейшие вариации света по мере прибывания дня. Это была, конечно, поденщина, но удовлетворение приносила. Я чеканила фразы, рылась в словарях, искала незатасканные метафоры, находила забытые названия цветов и оттенков – давненько я всем этим не занималась, пока писала биографии.

Я пыталась создать историю несчастной любви, вспоминая преподавателя английской литературы, который повторял нам «write what you know»[62], но, видимо, забывал добавить «по прошествии времени». Слишком близко было мое горе, и «из-под пера» выходила длинная жалоба, очень похожая на мое представление о дневниках Одреанны. Я все же сохранила написанное – среди всего этого маразма затесалось несколько фраз, казавшихся мне хорошо построенными, по крайней мере, я испытала реальное удовлетворение, когда их писала.

Я начала также набрасывать портрет человека, способного говорить попросту то, что думает (но другие уже делали это до меня, и лучше). Рассказ о писателе, задумавшем написать величайшую историю любви всех времен. Но что прикажете делать мне? Самой написать величайшую историю любви всех времен? Я даже не смогла сохранить свою собственную. А еще мне захотелось описать жизнь обычной семьи, но, хоть я с удовольствием и даже с легкостью рисовала портреты персонажей, куда их девать, не знала.

Около половины восьмого, яростно описав закат солнца и даже не пытаясь больше избежать штампов и общих мест («последние всполохи дня окрасили небо багрянцем», «светило медленно утонуло в темных водах озера ночи»), я закрыла компьютер и пошла налить себе виски. Я смертельно скучала и казалась себе смешной – этот загородный дом, этот замысел, все выглядело жалко. Я пробыла здесь всего шесть дней и, хоть сама не знала толком, чего ожидала от своей эскапады, но уж точно была уверена: я приехала не для того, чтобы кропать дерьмовые метафоры и пить виски по двадцать долларов за глоток.

Мне захотелось позвонить Никола, но я была слишком зла, чтобы выносить его добродушные шпильки. Катрин тоже вывела бы меня из себя разговорами о моем процессе, об «этапах» и еще каких-нибудь дебильных теориях, о которых я не хотела слышать. Я взяла телефон и позвонила Максиму.

– Алло? – ответил он осторожным тоном, свойственным всем монреальцам, когда они видят на определителе другой региональный код.

– Это Женевьева.

– Ах, вот как…

– И хочу тебе сразу сказать, что я не пьяна. Пока еще нет.

Я услышала на том конце провода безмятежный смех Максима.

– Как дела?

– Дела дерьмово, Макс. Дела такие, что я не могу себя выносить, когда я совсем одна, и вчера я спросила у продавщицы в магазине, каким шампунем она пользуется. Дела такие, что я пишу дерьмо и что… – Я сбилась. Я была так возбуждена оттого, что говорю с живым человеком, с кем-то, кроме женщины из магазина, что меня понесло. – Я… я хотела поговорить с кем-нибудь земным.

– Это я?

– Да, это ты.