Ежевичная водка для разбитого сердца

– Кэт! Если даже ты издеваешься над моим поиском духовности, что мне остается, а?

– Извини, – ответила Катрин. – Я смеюсь… Мы смеемся, но…

И мои друзья провозгласили хором: «Это потому, что мы тебя любим!»

– Значит, я тоже имею право смеяться? – спросил Максим. Я покосилась на него, старательно не понимая намека, который можно было услышать в этой фразе. Это он – конечно же! – повел меня на блошиный рынок, чтобы отвлечь, но еще и потому, что, как он уверял, мне непременно нужна новая мебель. Тот факт, что на блошиных рынках, по определению, продается все, кроме новой мебели, его не остановил: я могла, по его словам, создать себе новый интерьер примерно за четырнадцать долларов.

– Без обид, – сказала я, вспомнив его квартиру, похожую на лавку старьевщика, – но я не уверена, что у меня есть вкус к разрозненной подержанной мебели.

Я вспомнила кондоминиум, где мы жили с Флорианом, – его четкие линии и авторскую мебель, – может быть, это и есть мой «стиль»? Флориан мыслил пространствами, он творил их, как другие творят музыку или картину. В квартирах, где я жила одна, до того как его встретила, никогда не было прекрасной гармоничности кондоминиума. В них открывалась взгляду более или менее удачная мешанина мебели, унаследованной от родителей, купленной в Икеа, и вещиц, найденных в маленьких бутиках и казавшихся мне высшим шиком в плане дизайна, что в дальнейшем Флориан систематически опровергал.

Катрин всегда терпеть не могла обстановку нашего кондоминиума. Ей, как и всем, нравился свет, вливавшийся в многочисленные и умело расположенные окна, но ей было, как она утверждала, не по себе среди всего этого светлого дерева и кресел, в которые просто не решаешься сесть из страха испортить вид своим жалким присутствием.

– У вас недостаточно грязно, – говорила она, проводя пальцем по девственно-чистым каменным стойкам и белоснежным стенам. – Холодно как-то.

Я понимала, что она хочет сказать, но из гордости и из любви к Флориану возражала ей. И потом – я любила эти комнаты, полные света, любила нашу большую спальню с огромной кроватью без спинки. А больше всего я любила простор. Куда ни кинь взгляд – все, казалось, дышало. Это было, подумалось мне, когда мы ходили между стендами блошиного рынка, полной противоположностью квартире Максима. «Слишком продуманно», – говорила Катрин, а я как раз любила эту продуманность, эту мысль, видевшуюся за каждой гармоничной перспективой. Но мысль была не моя, и я никогда не заботилась о перспективах, пока не встретила Флориана.

Мы остановились перед старым лакированным секретером, бока и ножки которого были украшены изящной инкрустацией. Я провела рукой по чувственному изгибу и не удержалась от улыбки, ощутив под пальцами твердость светлого дерева. Мне представилась картина: мой компьютер стоит на откидной доске, бумаги аккуратно разложены по ячейкам, и я сосредоточенно работаю. Я подняла голову и посмотрела на Максима.

– Не так плохо для подержанной мебели? – сказал он.

Я только кивнула: гордость не позволяла мне сразу признать его правоту.

– Знаешь, – продолжил он, – я не эзотерик ни на грош, но иной раз и правда мебель нам что-то говорит.

– Как все тут у вас?

– О’кей, – кивнул Максим, улыбаясь. – Может быть, я и правда слишком много слушаю старую мебель, когда прогуливаюсь по блошиным рынкам. Но не говори мне, что ты не представляешь, как писала бы за ним.

Я робко покосилась на цену секретера.

– Четыреста девяносто пять долларов? – ошеломленно шепнула я Максиму.

– Это прекрасная вещь!

– Да, но четыреста девяносто пять долларов?

– Мне нравится, как ты упираешь на слово «долларов», как будто именно это тебя возмущает. А ты думала, цены здесь в чем, в старых франках?

– Это было бы легче… Но я думала, что на блошиные рынки приходят за выгодными покупками.

– Такого добра тут полно, – сказал Максим. – Ты же видела стенды? Четыре колпака для колес за десять долларов, шесть за двенадцать.

– Для твоего знаменитого шестиколесного танка?

Так мы смеялись, стоя рядом с чудесным секретером, когда подошел продавец, маленький старичок лет на вид ста двадцати, согнутый под углом девяносто градусов.

– КРАСАВЕЦ, А? – крикнул он в самое ухо Максиму. Слух у него, очевидно, сдал одновременно с позвоночником. Максим улыбнулся ему и кивнул.

– Кажется, ваша супруга положила на него глаз, – добавил старичок, по-прежнему не глядя на меня.

– Она находит, что это дороговато, – ответил Максим.

– Что? Нет!

Мне стало так неловко и неудобно, как будто Максим спустил перед старым продавцом штаны. Но тот только вытянул шею и озадаченно поднял брови: он не слышал ни слова.

– ДОРОГОВАТО! – повторил Максим, не обращая внимания на мои тычки.

– Ну что? – тихо спросил он меня. – Если ты его хочешь, надо торговаться…

– Я не люблю торговаться. Мне неудобно.

– Не смеши меня. Мы на блошином рынке, Жен. Предоставь это мне.

– Нет…

– Может быть, ты его не хочешь? Если не хочешь, тогда сваливаем.