Ф. И. О. Три тетради

2. У Платона в «Кратиле» Сократ рассуждает о смысле имен. В первой части он спорит с Гермогеном, который утверждает, что имена не имеют смысла, что это договор, конвенция. Какое бы имя вещи ни давалось, оно подлинное по принципу данности, и если вместо этого дается потом той же вещи иное имя, то и это второе имя тоже подлинное. Но Сократ, соглашаясь поначалу с Гермогеном, задается затем таким вопросом: кто же дает эти имена, которые почему-то принимаются за «верные»? Кто они, эти изготовители имен? А кто бы они ни были, отвечает сам себе Сократ, тот факт, что данное ими имя принимается за чистую монету, то есть становится именем, свидетельствует о их авторитете, то есть они – законодатели. А раз так, то в данных ими именах не может не быть смысла. Значит он есть. А раз он есть, то его можно обнаружить. Дальше Сократ предполагает, что во всяком случае часть имен (может быть не все) были подобраны для вещей (наиболее важных) с наибольшим тщанием по принципу сходства; может быть даже эти имена давались некоей высшей инстанцией, скорее всего превосходящей разумом человека. Эти древние имена (скорее всего, целые фразы о подлинном смысле вещей) со временем были искажены: в них исчезали одни и появлялись другие буквы, поэтому теперь в них этот смысл лишь мерцает и просвечивает, и его приходится угадывать. Вот пример. Душу так назвали (психе), потому что она оживляет тело дыханием и освежает его (анапсихон). Но это лишь поверхностное чтение. Если продолжать вслушиваться, то окажется, что душа находится в прямом родстве со словом природа (физис), поскольку является принципом, оживляющим всю природу. Такие имена – когда удается в них докопаться до смысла – подлинные; а докапываются часто поэты, Гомер с Гесиодом. Помимо серьезного смысла, там может быть и чистое удовольствие, ибо боги любят пошутить и подурачиться. Это чистое удовольствие от слов, говорит Сократ, не менее божественно, чем смысл; да и сам Сократ (Платон) ох как любит поиграть словами. «Во имя богов, оставим имена богов в покое…» Но куда там! Тут-то и возникает имя бога Пана, сына Гермеса. Как это случается в диалогах Платона, упоминание бога приходится на середину текста; оно разделяет два прямо противоположных взгляда (так в «Федре» речь «в капюшоне» от речи подлинной отделяется молитвой Эросу). Пан соединяет в себе две природы, высшую и низшую, и этим своим двуединством являет параллель речи, которая выражает «всё» (пан) и постоянно все приводит в движение и перемешивает, горнее с дольним, верное с фальшью. Ибо сам бог Пан сверху правдивый, гладкий и божественный, а снизу лживый, грязный и похож на козла. После чего, в разговоре с Кратилом, который в отличие от Гермогена верит в истинность имен, Сократ развенчивает имя: если бы имена были правдивыми (а ведь имена – это образы), они бы были двойниками вещей, и тогда никто не смог бы отличить вещь от имени. Вот Гермогена, например, назвали же чадом Гермеса. А зачем? Сам Сократ хотел бы походить на Пана, к нему обращался в молитве (последние строки «Федра»), прося дать ему внутреннюю красоту, а внешняя пусть насколько возможно свидетельствует о внутренней.

Имя – фармакон, одновременно и сверху и снизу, и внутри и снаружи, и чистое и грязное, и данное и взятое? Ни дать ни взять. Либо пан, либо пропал.

3. Однажды мне приснился огненный столп. Он на меня надвигался, приблизился и встал. Я увидела, что он был нестрашным, ибо внутри его был ангел. У него был меч в руке, а лицо было красным. Он сказал мне во сне свое имя. Проснувшись, я сказала это имя мужу и сразу его забыла. И теперь всякий раз, что хочу его вспомнить, спрашиваю у Филиппа и сразу же вновь забываю. Теперь я в эту тетрадь его запишу. Красного ангела зовут Осия. Есть такое имя в Библии; так зовут одного из двенадцати так называемых малых пророков. Осия жил в Самарии в VIII веке до н. э.; подлинная форма его имени – Хошеа, что будто бы означает «он спас». Писал Осия на северном диалекте, обличал, предсказывал, как пророкам положено. Господь велел ему жениться на блуднице, звали ее Гомерь.

4. «Что в имени тебе моем», было написано задолго до «Заратустры», 5 января 1830 года. А многие темы там уже наработаны.

Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
(конечно, шум: пуш-ш-ш-кин).
Волны, плеснувшей в берег дальный.
Как звук ночной в лесу глухом.

Вот откуда «звук осторожный и глухой плода сорвавшегося с древа». Если это так, то это сказано у Мандельштама об имени; ибо имя его «мандельштам» значит и дерево и плод: «ствол (штам) миндального дерева (мандель)». И звук: «штам!»

5. «Что в имени тебе моем»: в этом родительном падеже «имени» есть и «меня» и «смени», то есть измена; а в звуке измены нет.

Имя умрет, ибо это звук, то есть вещь тварная, часть физики, мира природы, как море (звук-волна), как лес (ш-ш-ш-ш), как ствол дерева. Прошуршит, пропыхтит, прошипит и исчезнет.