Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

об Ап. Григорьеве". (Прим. Н. Н. Страхова.)} {11}. Федор Михайлович хотя и

был тогда почти вовсе незнаком с славянофилами, конечно, не был расположен

противоречить Григорьеву и своим широким умом чувствовал, на чьей стороне

правда. <...>

Итак, направление почвенников имело своих исповедников и, как я уже

заметил, имело и некоторые основания для своего особого существования. Оно

было, во всяком случае, русское, патриотическое направление, искавшее себе

определения и, как того требовала логика, наконец примкнувшее к

славянофильству. Но некоторое время оно держалось особняком, и на это была

двоякая причина: во-первых, желание самостоятельности, вера в свои силы; во-

вторых, желание проводить свои мысли в публику как можно успешнее,

интересовать ее, избегать столкновений с ее предубеждениями. Братья

Достоевские прилагали большие старания к тому, чтобы журнал их был

занимателен и больше читался. Заботы о разнообразном составе книжек, о

произведении впечатления, об избегании всего тяжелого и сухого были

существенным делом. Этим объясняется появление в журнале таких статей, как

"Бегство Жана Казановы из венецианских Пломб" {12}, "Процесс Ласенера" и т.

п. {13}, а также стремление других статей к легкой и шутливой говорливости, бывшей тогда в ходу во всей журнальной литературе. "Время" не хотело никому

уступить в легкости чтения и в интересе и хлопотало об успехе, не только вообще

признавая его обоюдно полезным и для себя и для публики, но и прямо для того, чтобы дать возможно большее распространение той идее, с которою оно

выступило в литературу. И вот почему прямая ссылка на славянофилов {14} была

бы неудобна, если бы даже журнал был расположен ее сделать. Вот где и

настоящая причина небольших разногласий, возникавших у журнала с Ап.

Григорьевым. Статьи Григорьева усердно читались нами, сотрудниками

184

"Времени", вероятно, читались и серьезными литераторами других кружков; но

для публики они, очевидно, не годились, так как для своего понимания требовали

и умственного напряжения, и знакомства с литературными преданиями, не

находящимися в обиходе. Для журнала представляли некоторое неудобство и его

резкие ссылки на славянофильство {15}.

IV

Болезнь. - Писательский труд

<...> Федор Михайлович принялся работать с удивительным жаром. Он

печатал с первой книжки свой роман "Униженные и оскорбленные" и вел

критический отдел, который открыл статьею: "Ряд статей о русской литературе.

Введение". Но кроме того, он принимал участие в других трудах по журналу, в

составлении книжек, в выборе и заказе статей, а в первом номере взял на себя и

фельетон. Фельетон поручен был, собственно, Д. Д. Минаеву; но, не знаю почему, содержание написанного им фельетона не удовлетворило Федора Михайловича; тогда он наскоро написал свою статью, под заглавием "Сновидения в стихах и

прозе", и вставил в нее все стихотворения, которыми был пересыпан фельетон Д.

Д. Минаева, по тогдашней моде введенной, кажется, Добролюбовым, именно его

знаменитым "Свистком" в "Современнике" {16}. Такого труда наконец не

выдержал Федор Михайлович и на третий месяц заболел. В апрельской книжке

"Времени" вместо пяти или даже шести печатных листов явилось только

восемнадцать страниц его романа, с примечанием от редакции о болезни автора.

Болезнь эта была страшный припадок падучей, от которого он дня три пролежал

почти без памяти.

Помню нашу общую тревогу, - несмотря на то что вообще его припадки

были делом привычным для его близких.

Дорого обходился ему литературный труд. Впоследствии мне случалось

слышать от него, что для излечения от падучей доктора одним из главных

условий ставили - прекратить вовсе писание. Сделать этого, разумеется, не было

возможности, даже если бы он сам мог решиться на такую жизнь, на жизнь без

исполнения того, что он считал своим призванием. Мало того - не было

возможности даже и отдохнуть хорошенько, год или два. Только перед самой

смертью дела его, благодаря больше всего заботливости Анны Григорьевны, устроились так, что отдых был возможен; но перед самой же смертью он меньше

чем когда-нибудь был расположен остановиться на своем пути.

Припадки болезни случались с ним приблизительно раз в месяц, - таков

был обыкновенный ход. Но иногда, хотя очень редко, были чаще; бывало даже и

по два припадка в неделю. За границею, то есть при большем спокойствии, а

также вследствие лучшего климата, случалось, что месяца четыре проходило без

припадка. Предчувствие припадка всегда было, но могло и обмануть. В романе

"Идиот" есть подробное описание ощущений, которые испытывает в этом случае

больной {17}. Самому мне довелось раз быть свидетелем, как случился с

185

Федором Михайловичем припадок обыкновенной силы. Это было, вероятно, в

1863 году, как раз накануне светлого воскресенья. Поздно, часу в одиннадцатом, он зашел ко мне, и мы очень оживленно разговорились. Не могу вспомнить

предмета, но знаю, что это был очень важный и отвлеченный предмет. Федор

Михайлович очень одушевился и зашагал по комнате, а я сидел за столом. Он

говорил что-то высокое и радостное; когда я поддержал его мысль каким-то