Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

замечанием, он обратился ко мне с вдохновенным лицом, показывавшим, что

одушевление его достигло высшей степени. Он остановился на минуту, как бы

ища слов для своей мысли, и уже открыл рот. Я смотрел на него с напряженным

вниманием, чувствуя, что он скажет что-нибудь необыкновенное, что услышу

какое-то откровение. Вдруг из его открытого рта вышел странный, протяжный и

бессмысленный звук, и он без чувств опустился на пол среди комнаты.

Припадок на этот раз не был сильный. Вследствие судорог все тело только

вытягивалось да на углах губ показалась пена. Через полчаса он пришел в себя, и

я проводил его пешком домой, что было недалеко.

Много раз мне рассказывал Федор Михайлович, что перед припадком у

него бывают минуты восторженного состояния. "На несколько мгновений, -

говорил он, - я испытываю такое счастие, которое невозможно в обыкновенном

состоянии и о котором не имеют понятия другие люди. Я чувствую полную

гармонию в себе и во всем мире, и это чувство так сильно и сладко, что за

несколько секунд такого блаженства можно отдать десять лет жизни, пожалуй, всю жизнь".

Следствием припадков были иногда случайные ушибы при падении, а

также боль в мускулах от перенесенных ими судорог. Изредка появлялась

краснота лица, иногда пятна. Но главное было то, что больной терял память и дня

два или три чувствовал себя совершенно разбитым. Душевное состояние его было

очень тяжело; он едва справлялся со своей тоскою и впечатлительностию.

Характер этой тоски, по его словам, состоял в том, что он чувствовал себя каким-

то преступником, ему казалось, что над ним тяготеет неведомая вина, великое

злодейство.

Понятно, как вредно было для Федора Михайловича все то, что

производит приливы крови к голове, - следовательно, по преимуществу писание.

Это один из множества примеров тех страданий, которые вообще приходится

выносить писателям. Кажется, можно считать исключением тех из них, у которых

их труд не связан с нарушением равновесия в организме, не сопровождается

впечатлительностию и напряжением, граничащими с болезнью и потому

неизбежно ведущими к страданию. Радости творчества и умственного

наслаждения имеют свою оборотную сторону, и редко кому удается избежать ее.

Чем выше полет, тем больнее падение; тонкая чувствительность часто бывает

выработана мучительными обстоятельствами, но, во всяком случае, делает

мучительными даже обыкновенные обстоятельства.

Скажу здесь и о манере писания, о которой с невольной жалобой

упоминает Федор Михайлович в начале "Примечания" {18}.

Обыкновенно ему приходилось торопиться, писать к сроку, гнать работу и

нередко опаздывать с работою. Причина состояла в том, что он жил одною

186

литературою и до последнего времени, до последних трех или четырех лет, нуждался, поэтому забирал деньги вперед, давал обещания и делал условия, которые потом и приходилось выполнять. Распорядительности и сдержанности в

расходах у него не было в той высокой степени, какая требуется при житье

литературным трудом, не имеющим ничего определенного, никаких прочных

мерок. И вот он всю жизнь ходил, как в тенетах, в своих долгах и обязательствах

и всю жизнь писал торопясь и усиливаясь. Но была еще причина, постоянно

увеличивавшая его затруднения, и гораздо более важная. Федор Михайлович

всегда откладывал свой труд до крайнего срока, до последней возможности; он

принимался за работу только тогда, когда оставалось уже в обрез столько

времени, сколько нужно, чтобы ее сделать, делая усердно. Это была леность, доходившая иногда до крайней степени, но не простая, а особенная, писательская

леность, которую с большою отчетливостию пришлось мне наблюдать на Федоре

Михайловиче. Дело в том, что в нем постоянно совершался внутренний труд, происходило нарастание и движение мыслей, и ему всегда трудно было

оторваться от этого труда для писания. Оставаясь, по-видимому, праздным, он, в

сущности, работал неутомимо. Люди, у которых эта внутренняя работа не

происходит или очень слаба, обыкновенно скучают без внешней работы и со

сластью в нее втягиваются. Федор Михайлович с тем обилием мыслей и чувств, которое он носил в голове, никогда не скучал праздностию и дорожил ею

чрезвычайно. Мысли его кипели; беспрестанно создавались новые образы, планы

новых произведений, а старые планы росли и развивались. "Кстати, - говорит он

сам на первой странице "Униженных и оскорбленных", где вывел на сцену самого

себя, - мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у

меня напишутся, чем в самом деле писать их, и, право, это было не от лености.

Отчего же?" {19}

Попробуем отвечать за него. Писание было у него почти всегда

перерывом внутренней работы, изложением того, что могло бы еще долго

развиваться до полной законченности образов. Есть писатели, у которых

расстояние между замыслом и выполнением чрезвычайно мало; мысль у них

является почти одновременно с образом и словом; они могут дать выражение

только вполне сложившимся мыслям, и, раз сказавши что-нибудь, они сказать

лучше не могут. Но большинство писателей, особенно при произведениях

крупного объема, совершают долгую и трудную работу; нет конца поправкам и