Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

явилось даже желание противоречить ему, дразнить его. Он же, со своей стороны, стал обнаруживать небывалую нервность и придирчивость по отношению к ней; стал требовать отчета, как она проводила те дни, когда он у нас не был, и

относиться враждебно ко всем тем людям, к которым она обнаруживала

некоторое восхищение. Приходил он к нам не реже, а, пожалуй, чаще и

засиживался дольше прежнего, хотя все почти время проходило у него в ссорах с

моей сестрой.

В начале их знакомства сестра моя готова была отказаться от всякого

удовольствия, от всякого приглашения в те дни, когда ждала к нам Достоевского, и, если он был в комнате, ни на кого другого не обращала внимания. Теперь же

все это изменилось. Если он приходил в такое время, когда у нас сидели гости, она преспокойно продолжала занимать гостей. Случалось, ее куда-нибудь

235

приглашали в такой вечер, когда было условлено, что он придет к ней; тогда она

писала ему и извинялась.

На следующий день Федор Михайлович приходил уже сердитый. Анюта

делала вид, что не замечает его дурного расположения духа, брала работу и

начинала шить.

Достоевского это еще пуще сердило; он садился в угол и угрюмо молчал.

Сестра моя тоже молчала.

- Да бросьте же шить! - скажет наконец, не выдержав характера, Федор

Михайлович и возьмет у нее из рук шитье.

Сестра моя покорно скрестит руки на груди, но продолжает молчать.

- Где вы вчера были? - спрашивает Федор Михайлович сердито.

- На балу, -равнодушно отвечает моя сестра.

- И танцевали?

- Разумеется.

- С троюродным братцем?

- И с ним и с другими.

- И вас это забавляет? - продолжает свой допрос Достоевский. -

Анюта пожимает плечами.

- За неимением лучшего и это забавляет, - отвечает она и снова берется за

свое шитье.

Достоевский глядит на нее несколько минут молча.

- Пустая вы, вздорная девчонка, вот что! - решает он наконец.

В таком духе часто велись теперь их разговоры.

Постоянный и очень жгучий предмет споров между ними был нигилизм

{15}. Прения по этому вопросу продолжались иногда далеко за полночь, и чем

дольше оба говорили, тем больше горячились и в пылу спора высказывали

взгляды гораздо более крайние, чем каких действительно придерживались.

- Вся теперешняя молодежь тупа и недоразвита! - кричал иногда

Достоевский. - Для них всех смазные сапоги дороже Пушкина {16}.

- Пушкин действительно устарел для нашего времени, - спокойно

замечала сестра, зная, что ничем его нельзя так разбесить, как неуважительным

отношением к Пушкину.

Достоевский, вне себя от гнева, брал иногда шляпу и уходил,

торжественно объявляя, что с нигилисткой спорить бесполезно и что ноги его

больше у нас не будет. Но завтра он, разумеется, приходил опять как ни в чем не

бывало.

По мере того как отношения между Достоевским и моей сестрой, по-

видимому, портились, моя дружба с ним все возрастала. Я восхищалась им с

каждым днем все более и более и совершенно подчинилась его влиянию. Он, разумеется, замечал мое беспредельное поклонение себе, и оно ему было приятно.

Постоянно ставил он меня в пример сестре.

Случалось Достоевскому высказать какую-нибудь глубокую мысль или

гениальный. парадокс, идущий вразрез с рутинной моралью, - сестре вдруг

вздумается притвориться непонимающею; у меня глаза горят от восторга - она же, нарочно, чтобы позлить его, ответит, пошлою, избитою истиною.

236

- У вас дрянная, ничтожная душонка! - горячился тогда Федор

Михайлович. - То ли дело ваша сестра! Она еще ребенок, а как понимает меня!

Потому что у нее душа чуткая!

Я вся краснела от удовольствия и, если бы надо было, дала бы себя

разрезать на части, чтобы доказать ему, как я его понимаю. В глубине души я

была- очень довольна, что Достоевский не выказывает теперь к сестре такого

восхищения, как в начале их знакомства. Мне самой было очень стыдно этого

чувства. Я упрекала себя в нем, как в некотором роде измене против сестры, и, вступая в бессознательную сделку с собственной совестью, старалась особенной

ласковостью, услужливостью искупить этот мой тайный грех перед нею. Но

угрызения совести все же не мешали мне чувствовать невольное ликованье

каждый раз, когда Анюта и Достоевский ссорились.

Федор Михайлович называл меня своим другом, и я пренаивно верила,

что стою ближе к нему, чем старшая сестра, и лучше его понимаю. Даже

наружность мою он восхвалял в ущерб Анютиной.

- Вы воображаете себе, что очень хороши, - говорил он сестре. - А ведь

сестрица-то ваша будет со временем куда лучше вас! У нее и лицо выразительнее, и глаза цыганские! А вы смазливенькая немочка, вот вы кто!

Анюта презрительно ухмылялась; я же с восторгом впивала в себя эти

неслыханные дотоле похвалы моей красоте.

- А ведь, может быть, это и правда, - говорила я себе с замиранием сердца, и меня даже пресерьезно начинала беспокоить мысль: как бы не обиделась сестра

тем предпочтением, которое оказывает мне Достоевский,

Мне очень хотелось знать наверное, что сама Анюта обо всем этом думает

и правда ли, что я буду хорошенькой, когда совсем вырасту. Этот последний

вопрос меня особенно занимал.

В Петербурге мы спали с сестрой в одной комнате, и по вечерам, когда мы