Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

совершенно отвлеклась от окружающего и ничего не замечала, что делается

вокруг меня. Но вот я кончила с самодовольным сознанием, что играла хорошо. В

руках ощущалась приятная усталость. Еще совсем под возбуждением музыки и

того приятного волнения, которое всегда охватывает после всякой хорошо

исполненной работы, я ждала заслуженной похвалы. Но вокруг меня была

тишина. Я оглянулась: в комнате никого не было.

Сердце у меня упало. Ничего еще не подозревая определенного, но смутно

предчувствуя что-то недоброе, я пошла в соседнюю комнату. И там пусто!

Наконец, приподняв портьеру, завешивавшую дверь в маленькую угловую

гостиную, я увидела там Федора Михайловича и Анюту.

Но боже мой, что я увидела!

Они сидели рядом на маленьком диванчике. Комната слабо освещалась

лампой с большим абажуром; тень падала прямо на сестру, так что я Не могла

разглядеть ее лица; но лицо Достоевского я видела ясно: оно было бледно и

взволнованно. Он держал Анютину руку в своих и, наклонившись к ней, говорил

тем страстным, порывчатым шепотом, который я так знала и так любила:

- Голубчик мой, Анна Васильевна, поймите же, ведь я вас полюбил с

первой минуты, как вас увидел; да и раньше, по письмам уже предчувствовал. И

не дружбой, я вас люблю, а страстью, всем моим существом...

У меня в глазах помутилось. Чувство горького одиночества, кровной

обиды вдруг охватило меня, и кровь сначала как будто вся хлынула к сердцу, а

потом горячей струей бросилась в голову.

Я опустила портьеру и побежала вон из комнаты. Я слышала, как застучал

опрокинутый мною нечаянно стул. <...>

Весь следующий день я провела в лихорадочном ожидании: "Что-то

будет?" Сестру я ни о чем не расспрашивала. Я продолжала испытывать к ней, хотя и в слабейшей уже степени, вчерашнюю неприязнь и потому всячески

избегала ее. Видя меня такой несчастной, она попробовала было подойти ко мне и

приласкать меня, но я грубо оттолкнула ее, с внезапно охватившим меня гневом.

239

Тогда она тоже обиделась и предоставила меня моим собственным печальным

размышлениям.

Я почему-то ожидала, что Достоевский непременно придет к нам сегодня

и что тогда произойдет нечто ужасное, но его не было. Вот мы уже и за обед сели, а он не показывался. Вечером же, я знала, мы должны были ехать в концерт.

По мере того как время шло, а он не являлся, мне как-то становилось

легче, и у меня стала даже возникать какая-то смутная, неопределенная надежда.

Вдруг мне пришло в голову: "Верно, сестра откажется от концерта, останется

дома, и Федор Михайлович придет к ней, когда она будет одна".

Сердце мое ревниво сжалось при этой мысли. Однако Анюта от концерта

не отказалась, а поехала с нами и была весь вечер очень весела и разговорчива.

По возвращении из концерта, когда мы ложились спать и Анюта уже

собиралась задуть свечу, я не выдержала и, не глядя на нее, спросила:

- Когда же придет к тебе Федор Михайлович? Анюта улыбнулась.

- Ведь ты же ничего не хочешь знать, ты со мной говорить не хочешь, ты

изволишь дуться!

Голос у нее был такой мягкий и добрый, что сердце мое вдруг растаяло, и

она опять стала мне ужасно мила.

"Ну, как ему не любить ее, когда она такая чудная, а я скверная и злая!" -

подумала я с внезапным наплывом самоуничижения.

Я перелезла к ней на кровать, прижалась к ней и заплакала. Она гладила

меня по голове.

- Да перестань же, дурочка! Вот глупая! - повторяла она ласково. Вдруг

она не выдержала и залилась неудержимым смехом. - Ведь вздумала же

влюбиться, и в кого? В человека, который в три с половиной раза ее старше! -

сказала она.

Эти слова, этот смех вдруг возбудили в душе моей безумную, всю

охватившую меня надежду.

- Так неужели же ты не любишь его? - спросила я шепотом, почти

задыхаясь от волнения.

Анюта задумалась.

- Вот видишь ли, - начала она, видимо подыскивая слова и затрудняясь, -

я, разумеется, очень люблю его и ужасно, ужасно уважаю! Он такой добрый, умный, гениальный! - Она совсем оживилась, а у меня опять защемило сердце. -

Но как бы тебе это объяснить? Я люблю его не так, как он... ну, словом, я не так

люблю его, чтобы пойти за него замуж! - решила она вдруг.

Боже! Как просветлело у меня на душе; я бросилась к сестре и стала

целовать ей руки и шею. Анюта говорила еще долго.

- Вот видишь ли, я и сама иногда удивляюсь, что не могу его полюбить!

Он такой хороший! Вначале я думала, что, может быть, полюблю. Но ему нужна

совсем не такая жена, как я. Его жена должна совсем, совсем посвятить себя ему, всю свою жизнь ему отдать, только о нем и думать. А я этого не могу, я сама хочу

жить! К тому же он такой нервный, требовательный. Он постоянно как будто

захватывает меня, всасывает меня в себя; при нем я никогда не бываю сама

собою.

240

Все это Анюта говорила, якобы обращаясь ко мне, но, в сущности, чтобы

разъяснить себе самой. Я делала вид, что понимаю и сочувствую, но в душе

думала: "Господи! Какое, должно быть, счастье быть постоянно при нем и совсем

ему подчиниться! Как может сестра отталкивать от себя такое счастье!"

Как бы то ни было, в эту ночь я уснула уже далеко не такая несчастная, как вчера.

Теперь уже день, назначенный для отъезда, был совсем близок. Федор