Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

смерти. Желая изменить его грустное настроение, я стала фантазировать насчет

его будущих похорон, умоляя жить на свете как можно дольше.

- Ну, не хочешь на Волковом, я похороню тебя в Невской Лавре, рядом с

Жуковским, которого ты так любишь. Только не умирай, пожалуйста! Я позову

невских певчих, а обедню служить будет архиерей, даже два. И знаешь, я сделаю, 185

что за тобой пойдет не только эта громадная толпа молодежи, а весь Петербург, тысяч шестьдесят - восемьдесят. И венков будет втрое больше. Видишь, какие

блестящие похороны я обещаю тебе устроить, но под одним условием, чтобы ты

жил еще много, много лет. Иначе я буду слишком несчастна.

Я нарочно высказывала гиперболические обещания, зная, что это может

отвлечь Федора Михайловича от угнетавшей его в ту минуту мысли, и мне

удалось этого добиться. Федор Михайлович улыбнулся и сказал:

- Хорошо, хорошо, постараюсь пожить дольше.

Ор. Ф. Миллер сказал что-то о моей богатой фантазии, и разговор перешел

на что-то другое. <...>

На могиле Некрасова окружавшая ее толпа молодежи, после нескольких

речей сотрудников "Отечественных записок", потребовала, чтобы Достоевский

сказал свое слово. Федор Михайлович, глубоко взволнованный, прерывающимся

голосом произнес небольшую речь, в которой высоко поставил талант почившего

поэта и выяснил ту большую потерю, которую с его кончиною понесла русская

литература. Это было, по мнению многих, самое задушевное слово, сказанное над

раскрытой могилой Некрасова. Эта речь, значительно распространенная, была

напечатана в декабрьском номере "Дневника писателя" за 1877 год. Она

содержала в себе следующие главы: I. Смерть Некрасова. - О том, что сказано

было - на его могиле. II. Пушкин, Лермонтов и Некрасов. III. Поэт и гражданин. -

Общие толки о Некрасове как о человеке. IV. Свидетель в пользу Некрасова. По

мнению многих литераторов, статья эта представляла лучшую защитительную

речь Некрасова как человека, кем-либо написанную из тогдашних критиков {19}.

Великим постом 1878 года Вл. С. Соловьев прочел ряд философских

лекций, по поручению Общества любителей духовного просвещения в

помещении Соляного городка- Чтения эти собирали полный зал слушателей;

между ними было много и наших общих знакомых. Так как дома у нас все было

благополучно, то на лекции ездила и я вместе с Федором Михайловичем.

Возвращаясь с одной из них, муж спросил меня:

- А не заметила ты, как странно относился к нам сегодня Николай

Николаевич (Страхов)? И сам не подошел, как подходил всегда, а когда в

антракте мы встретились, то он еле поздоровался и тотчас с кем-то заговорил. Уж

не обиделся ли он на нас, как ты думаешь?

- Да и мне показалось, будто он нас избегал, - ответила я. - Впрочем, когда

я ему на прощанье сказала! "Не забудьте воскресенья", - он ответил: "Ваш гость".

Меня несколько тревожило, не сказала ли я, по моей стремительности,

что-нибудь обидного для нашего обычного воскресного гостя. Беседами со

Страховым муж очень дорожил и часто напоминал мне пред предстоящим

обедом, чтоб я запаслась хорошим вином или приготовила любимую гостем рыбу.

В ближайшее воскресенье Николай Николаевич пришел к обеду, я решила

выяснить дело и прямо спросила, не сердится ли он на нас.

- Что это вам пришло в голову, Анна Григорьевна? - спросил Страхов.

- Да нам с мужем показалось, что вы на последней лекции Соловьева нас

избегали.

186

- Ах, это был особенный случай, - засмеялся Страхов. - Я не только вас, но

и всех знакомых избегал. Со мной на лекцию приехал граф Л. Н. Толстой {20}.

Он просил его ни с кем не знакомить, вот почему я ото всех и сторонился.

- Как! С вами был Толстой?! - с горестным изумлением воскликнул Федор

Михайлович. - Как я жалею, что я его не видал! Разумеется, я не стал бы

навязываться на знакомство, если человек этого не хочет. Но зачем вы мне не

шепнули, кто с вами? Я бы хоть посмотрел на него!

- Да ведь вы по портретам его знаете, - смеялся Николай Николаевич.

- Что портреты, разве они передают человека? То ли дело увидеть лично.

Иногда одного взгляда довольно, чтобы запечатлеть человека в сердце на всю

свою жизнь. Никогда не прощу вам, Николай Николаевич, что вы его мне не

указали!

И в дальнейшем Федор Михайлович не раз выражал сожаление о том, что

не знает Толстого в лицо.

16 мая 1878 года нашу семью поразило страшное несчастие: скончался

наш младший сын, Леша. Ничто не предвещало постигшего нас горя: ребенок был

все время здоров и весел. Утром в день смерти он еще лепетал на своем не всем

понятном языке и громко смеялся с старушкой Прохоровной, приехавшей к нам

погостить пред нашим отъездом в Старую Руссу. Вдруг личико ребенка стало

подергиваться легкою судорогою; няня приняла это за родимчик, случающийся

иногда у детей, когда у них идут зубы; у него же именно в это время стали

выходить коренные. Я очень испугалась и тотчас пригласила всегда лечившего у

нас детского врача, Гр. А. Чошина, который жил неподалеку и немедленно

пришел к нам. По-видимому, он не придал особенного значения болезни, что-то

прописал и уверил, что родимчик скоро пройдет. Но так как судороги

продолжались, то я разбудила Федора Михайловича, который страшно