Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

говорил он очень интересно и тогда уже, но того впечатления, какое производил в

последние годы своей жизни, тогда не производил. Не могу себе этого

разъяснить. Может быть, общество, выйдя на путь цивилизации и прогресса, еще

было сыто тогда и имело еще при себе большой запас духовного хлеба. А пройдя

двадцатилетний путь и в 70-х годах очутившись в пустыне и без хлеба, взалкало.

Он много рассказывал о Сибири, о каторге, о поселении, но передать его

рассказы уж не могу, не припомню теперь, да и перепутались они с "Записками из

Мертвого дома" и кое-чем из "Дневника писателя". Но один рассказ как-то

врезался в память, а именно о том, как счастлив он был, когда, отбыв каторгу, отправлялся на поселение. Он шел пешком с другими, но встретился им обоз, везший канаты, и он несколько сот верст проехал на этих канатах. Он говорил, что во всю свою жизнь не был так счастлив, не чувствовал себя никогда так

хорошо, как сидя на этих неудобных и жестких канатах, с небом над собою,

простором и чистым воздухом кругом и чувством свободы в душе.

В 1862 году мы покинули Петербург и переехали в Ивановку, где с

небольшими наездами на святки в столицу прожили до 1866 года включительно.

Туда к нам Достоевский не приезжал, и мы встречались с ним редко у Полонского

и других. Он овдовел и женился вторично и уехал за границу {22}. В начале 70-х

годов он вернулся, и тогда Михаил Павлович Покровский, его большой

поклонник, узнав, что Достоевский некогда бывал у нас, уговорил меня

возобновить с ним знакомство {23}.

Жили Достоевские где-то далеко и жили бедно и в каком-то странном

доме. Не припомню теперь, какой он был, каменный или деревянный, но помню, что к ним вела какая-то странная лестница и потом открытая галерея. Кто-то

заметил, что Достоевский всегда любил квартиры со странными лестницами и

переходами; такова была и та. Я робела, а встретил он меня в высшей степени

ласково, даже более того, точно я ему оказала какую-то честь своим посещением, познакомил со своей женой и сказал, что помнит и меня и всех нас и помнит

даже, в каких платьях я ходила десять лет тому назад, и что рад возобновить

знакомство.

И вот мы его возобновили благодаря Покровскому и уже не прерывали,

сходясь все ближе и ближе, до самой смерти Федора Михайловича.

Удивительный то был человек. Утешающий одних и раздражающий

других. Все алчущие и жаждущие правды стремились за этой правдой к нему; за

малыми исключениями, почти все собратия его по литературе его не любили.

Говорили и продолжают говорить, что он слишком много о себе думал. А

я имела смелость утверждать, что он думал о себе слишком мало, что он не

вполне знал себе цену, ценил себя не довольно высоко. Иначе он был бы

высокомернее и спокойнее, менее бы раздражался и капризничал и более бы

нравился. Высокомерие внушительно.

Он не вполне сознавал свою духовную силу, но не чувствовать ее не мог и

не мог не видеть отражения ее на других, особливо в последние годы его жизни.

214

А этого уже достаточно, чтобы много думать о себе. Между тем он много о себе

не думал, иначе так виновато не заглядывал бы в глаза, наговорив дерзостей, и

самые дерзости говорил бы иначе. Он был больной и капризный человек и

дерзости свои говорил от каприза, а не от высокомерия. Если бы он был не

великим писателем, а простым смертным, и притом таким же больным, то был бы, вероятно, также капризен и несносен подчас, но этого бы не замечали, потому что

и самого его не замечали бы.

Иногда он был даже более чем капризен, он был зол и умел оборвать и

уязвить, но быть высокомерным и выказывать высокомерие не умел.

Был у нас мастер высокомерия другой, тоже знаменитый писатель и

европейская известность - Тургенев.

Тот умел смотреть через плечо и хотя никогда не сказал бы женщине

{Анне Павловне Философовой. (Прим. Е. А. Шткеншнейдер.}}, наведующейся о

его здоровье: "Вам какое дело, вы разве доктор?" - но самым молчанием способен

был довести человека до желания провалиться сквозь землю. Помню один вечер у

Полонского, когда у него был он и известный богач, железнодорожник; было еще

несколько молодых людей не из светской или золотой молодежи, а из развитых, которых Тургенев боялся и не любил и перед которыми все-таки расшаркивался.

Чтобы показаться перед ними, он весь вечер изводил железнодорожника

надменностью и брезгливостью, невзирая на то что тот был гостем его друга и что

поэтому Полонский весь вечер был как на иголках. - А железнодорожник и

пришел для Тургенева и, не понимая происходящей игры, вполне вежливо и

искренне несколько раз обращался к Тургеневу с разговором. И каждый раз

Тургенев взглядывал на него через плечо, отрывисто отвечал и отворачивался.

Нам всем было неловко и тяжело, и все невольным образом выказывали к

жертве выходок Тургенева больше внимания, чем бы то делали при других

обстоятельствах.

А потом узнали, что в Париже, где нет "развитых" молодых людей, Тургенев целые дни проводит у этого богача-железнодорожника. Таких тонкостей

в обращении, что в одном месте надо с человеком обращаться так, а в другом

иначе, и одного можно обрывать, а другого нельзя, Достоевский совсем не знал.