Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

грудью и шепотным голосом, он, едва начнет читать, точно вырастает и

здоровеет. Откуда-то появляется сила, сила какая-то властная. Он кашляет

постоянно и не раз говорил мне, что это эмфизема его мучает и сведет когда-

нибудь, неожиданно и быстро, в могилу. Господи упаси!

Но во время чтения и кашель к нему не подступает; точно не смеет.

Сегодня вызывали его много раз, и хотя публика была иная, не студенты и

не студентки, но, вызывая, и стучали и кричали, выражая одобрение и даже

восторг.

И вспомнилось мне, как лет двадцать тому назад, когда впервые возникли

литературные вечера в Пассаже и читали на них Достоевский и Шевченко, только

что получившие право жить в Петербурге, как принимала их публика {11}.

Шевченку осыпали, оглушали рукоплесканиями и самыми восторженными

овациями, однажды довели его ими до обморока. Достоевскому же не выпадало

на долю ничего! Его едва замечали и хлопали заурядно, как всем, меньше, чем

всем. Как это объяснить и согласить с тем, что происходит ныне, и правы ли те, которые его успех и его все возрастающую популярность хотят приписать

каторге? Достоевский был в каторге четыре года и двенадцать лет в Сибири, Шевченко не был ни на каторге, ни в Сибири, он был в солдатах. Я себе все это

210

объясняю, но желала бы знать, как объясняют и другие, если помнят, что

происходило двадцать лет тому назад. Я думаю, что у Шевченки была тогда своя

партия в университете, с Костомаровым во главе, среди студентов.

Сепаратистические идеи были тогда в большом ходу, а идея самостоятельности

Малороссии в особенности; ведь и Чубинский, горячий поборник ее, был тогда в

Петербурге, и малороссийский журнал "Основа" издавался {12}, малороссы

выносили, вероятно, Шевченку, а у Достоевского партии не было. Публика же

мало знала и мало помнила и об одном и о другом.

Славу же Достоевскому сделала не каторга, не "Записки из Мертвого

дома", даже не романы его, по крайней мере не главным образом они, а "Дневник

писателя".

"Дневник писателя" сделал его имя известным всей России, сделал его

учителем и кумиром молодежи, да и не одной молодежи, а всех мучимых

вопросами, которые Гейне назвал проклятыми.

Вот как это можно объяснить и согласить с тем, что происходит ныне.

И ведь началась его слава недавно, именно два-три года тому назад, когда

стал он издавать "Дневник писателя". Каторга же и его прочие произведения

только усиливают ее, но не они ее причиной {13}.

Его значение учителя так еще ново, что он и сам его не вполне сознает, да

и вообще оно в сознание еще не вошло, а только входит, и дай бог ему здоровья и

веку. Продли, господи, его жизнь! Много может он сделать добра, установить

пошатнувшееся, расчистить и указать путь к правде. Главное, к нему сами идут, хотят его слушать, жаждут его слова, жаждут его, измученные, потерянные. А

тогда, хотя он и явился с каторги и читал из "Униженных и оскорбленных", люди

остались холодны.

Теперь к нему льнут. Стоит ему появиться, чтобы его окружили, чтоб все

глаза устремились на него и прошел бы шепот: "Достоевский! Достоевский!" А

тогда, бывало, сидит он у нас, а молодежь - много бывало у нас тогда студентов -

пляшет себе или поет и играет и никакого внимания не обращает на него. У нас

тогда, после выхода студентов из крепости {14}, часто танцевали. Его

племянница, Марья Михайловна {15}, хорошенькая девушка и отличная

музыкантша, интересовала тогда всех молодых гораздо более, нежели он.

Передала нам вчера, между прочим, Анна Григорьевна, что Федор

Михайлович объявил ей, что будет у нас играть на сцене и привезет к нам

Смирнову, писательницу, жену Сазонова и большую любительницу сцены. Мне

он этого еще не говорил. Но вот-то все сойдут с ума, и вот-то разыгрался наш

учитель. <...>

Среда, 12 ноября.

Анну Николаевну Энгельгардт вызвал в Петербург Стасюлевич в качестве

сотрудницы для новой своей газеты {16}. С самых первых дней появления Анны

Николаевны в Петербурге, когда она только что вышла за Энгельгардта и он

развозил свою молоденькую и умненькую жену по своим знакомым, все

211

привыкли видеть ее всегда в черном. Теперь на ней было тоже черное фуляровое

платье, но с желтыми цветами и парижским шиком.

А Достоевский ничего не заметил. Но он ведь и не тонок по этой части.

Помню, в какой восторг привела его тогда на представлении "Каменного гостя"

{17} Маша Бушен своим костюмом Лауры, который, сказать по правде,

приличием тоже не отличался, потому что был слишком короток. Я даже тогда

чуть не вскрикнула, увидав на сцене ее толстые ноги и толстые же обнаженные

руки, а он ничего не заметил и только всем восхищался. И не то чтобы

неприличное ему нравилось, как Шульцу, например, но он одно от другого просто

плохо различает. Он знает все изгибы души человеческой, предвидит судьбы

мира, а изящной красоты от пошлой не отличит. Оттого ему и не удаются

женские лица, разве одни только мещанские. Многие, со страхом подходя к нему, не видят, как много в нем мещанского, не пошлого, нет, пошл он никогда не

бывает, и пошлого в нем нет, но он мещанин. Да, мещанин. Не дворянин, не

семинарист, не купец, не человек случайный, вроде художника или ученого, а