Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

269-270, 281, 332). О посещениях Достоевским дома Штакеншнейдер см. также

воспоминания: В. Микулич, Встречи с писателями, Л. 1929.

ИЗ "ДНЕВНИКА" 1880 год

Пятница, 10 октября.

Днем был Достоевский; они приехали 7-го {1}. Он все еще сильно

кашляет, но вообще смотрит лучше; был очень мил с мама и Олей {2}. Говорит, что освободился на неделю от "Карамазовых" и отдохнул бы, да ворох

неотвеченных писем не дает покоя; их штук тридцать.

- Ничего, - утешаю его, - вы только подумайте о радости тех, которые

получат от вас письмо; как они будут с ним носиться и хвастать им.

- Вот вы всегда выдумаете такое что-нибудь неожиданное в утешение, -

возразил он мне. - Да разве я буду на них отвечать! Разве есть возможность

отвечать на них! Вот, например: "Выясните мне, что со мной? Вы можете и

должны это сделать: вы психиатр, и вы гуманны..." Как тут отвечать письмом, да

еще незнакомой? Тут надо не письмом писать, а целую статью. Я и напечатал

просто, что не в силах писать столько писем {3}.

- А прежде писали же?

- Писал, когда был глуп, да и их было меньше.

Сказал мне комплимент и очень обрадовался своей прыти и находчивости.

Он очень запыхался, поднимаясь по нашей лестнице.

- Трудно вам? - спрашиваю.

- Трудно-то трудно, - отвечает. - Так же трудно, как попасть в рай, но зато

потом, как попадешь в рай, то приятно; вот так же и мне у вас.

Сказал это и развеселился окончательно. Вот, мол, какие мы светские

люди, а Полонский боится пускать нас в одну комнату с Тургеневым! {4} От нас

пошел он обедать к графине С. А. Толстой... <...>

Среда, 15 октября.

Вчера был наш вторник. Гости оставались до трех часов. Обыкновенно у

нас до трех часов не засиживаются, но тут было нечто особенное, чтение сменяло

пение, и никто не заметил, как прошло время. Читали: Достоевский, Маша Бушен, Загуляев, Случевский и Аверкиев; пела княгиня Дондукова под аккомпанемент

сестры своей Лядовой, которая была у нас в первый раз...

Достоевский прочел изумительно "Пророка". Все были потрясены,

исключая Аверкиевых; впрочем, шальные люди в счет не входят. На них теперь

нашла такая полоса, что они всё бранят Достоевского {5}. Затем прочел он "Для

207

берегов отчизны дальной", свою любимую "Медведицу", немного из Данта и из

Буньяна {6}.

Причудливый и тонкий старик! Он сам весь - волшебная сказка, с ее

чудесами, неожиданностями и превращениями, с ее огромными страшилищами и

с ее мелочами.

Иногда сидит он понурый и злится, злится на какой-нибудь пустяк. И так

бы и оборвал человека, да предлога или случая не находит, а главное, не

решается, потому что гостиная ему все еще импонирует. Этого не хотят признать, а это правда, гостиные ему импонируют, и он еще чувствует в них себя не совсем

удобно. Сидит он тогда и точно подбирается, обдумывает, как бы напасть, или

борется сам с собой. Голова его опускается, глаза еще больше уходят вглубь и

нижняя губа не то отвисает, не то просто отделяется от верхней и кривится. Он

сам тогда не заговаривает, а отвечает отрывисто. И удастся ему в такое время в

свой ответ или замечание впустить хоть каплю ехидства, то моментально, точно

чары снимутся с него, он улыбнется и заговорит, все, значит, прошло, иначе

целый вечер может он так хохлиться, с тем и уйдет. Кто его знает, он ведь очень

добрый, истинно добрый, несмотря на все свое ехидство, может дать волю

дурному расположению духа своего, он и раскаивается потом и хочет наверстать

любезностью. Вчера, например, что-то покоробило его, едва он вошел, и он

тотчас же съежился и насупился. Разносили чай, и я шепнула Дуне подать ему

кресло; он сидел на стуле и, съеженный, казался особенно жалким. Услышал мои

слова Пущин и сам поспешил исполнить мое желание. Достоевский хоть бы

кивнул ему, хоть бы глазом моргнул, и не пересел, конечно, а только сделал

движение поставить на мягкое бархатное кресло стакан с чаем. "Это, спрашивает, для стаканов?" - "Нет, говорю, не для стаканов, а для вас поставил Иван

Николаевич". Удовольствовавшись столь малым на этот раз, он тем не менее

тотчас словно очнулся, с улыбкой поблагодарил Пущина и начал говорить про

новую книгу Н. Я. Данилевского {7} (она еще не вышла), в которой Данилевский

доказывает, что все творения обладают даром сознания, не одни только люди, но

и животные и даже растения.

Сосна, например, тоже говорит: "Я есмь!" Но сосна не может этого

говорить постоянно, ежечасно и ежеминутно, как мы, люди, а лишь на

протяжении времени века, столетия, один раз. "Сознать свое существование, мочь

сказать: я есмь! - великий дар, - говорил Достоевский, - а сказать: меня нет, -

уничтожиться для других, иметь и эту власть, пожалуй, еще выше".

Тут Аверкиев, которого с некоторых пор точно укусила какая-то

враждебная Достоевскому муха, сорвался с места и говорит: "Это, конечно, великий дар, но его нет и не было ни у кого, кроме одного, но тот был бог".

Достоевский стал ему возражать. Загуляев также, но он никого не слушал и

продолжал хрипеть, что, кроме Христа, никто не уничтожается для других. А он

сделал это без боли, потому что был бог. В это время приехала Маша Бушен и

прервала разговор, но Аверкиев продолжал один хрипеть свое.