Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

случалось видать в моем детстве, - вообще напомнило тюрьму и больницу и

разные "ужасы" из времен "крепостного права"... И уже одно это напоминание до

глубины взволновало мне душу...

Траншель провожал его до дверей; я смотрела им вслед, и мне бросилась в

глаза странная походка этого человека. Он шел неторопливо - мерным и

некрупным шагом, тяжело переступая с ноги на ногу, как ходят арестанты в

ножных кандалах.

- Знаете, кто это? - сказал мне Траншель, когда захлопнулась дверь. -

Новый редактор "Гражданина", знаменитый ваш Достоевский! Этакая гниль! -

вставил он с брезгливой гримасой.

Мне показалось это тогда возмутительно грубым, невежественным

кощунством. Из всех современных писателей Достоевский был тогда для меня

самым мучительным и самым любимым. Но мне, конечно, было известно, что о

нем ходили тогда разные толки. В либеральных литературных кружках и в среде

учащейся молодежи, где были у меня кое-какие знакомства, его бесцеремонно

называли "свихнувшимся", а в деликатной форме - "мистиком", "ненормальным"

(что, по тогдашним понятиям, было одно и то же).

Это было время только что замолкнувшего процесса Нечаева и романа

"Бесы" в "Русском вестнике" {3}. Мы, молодежь, читали речи знаменитых

защитников в "Голосе" и "С.-Петербургских ведомостях", и новый роман

Достоевского казался нам тогда уродливой карикатурой, кошмаром мистических

экстазов и психопатии... А то, что автор "Бесов" принял редакторство в

"Гражданине", окончательно восстановило против него многих из прежних его

почитателей и друзей.

Но ведь тот же Достоевский так волшебно и сладостно расширял нам

сердце и мысли!.. И кто знает, думалось мне теперь, под впечатлением первой

встречи с знаменитым писателем, может быть, именно он вывел нас всех из

нормы и до того пронизал нам душу любовною жалостью, состраданием ко всему

страдающему, что нам сделалось тесно в семье, и все больное, забитое и

приниженное стало нам близко и родственно, как свое! А если так, не все ли

86

равно, как его называют другие?! Он с полным правом мог ответить этим другим, как Торквато Тассо - врачу, присланному лечить его:

Geheilt will ich nicht sein!

Mein Sinn ist kraftig,

Da war'ich ja, wie and're, niedertrachtig! {*} {4}

{* Я не хочу быть исцеленным!

Если б мой разум был крепким,

Я был бы такое же ничтожество, как другие! (нем.)}

Я надеялась, что при более близком знакомстве с Ф. М. Достоевским мне

удастся лучше понять его и, может быть, разрешить все эти загадочные для меня

противоречия.

II

Снова увидеть Федора Михайловича мне привелось уже после

праздников.

Войдя утром в контору, я застала его сидящим в углу, подле дверей, у

стола, за которым обыкновенно работал корректор типографии, и бывший тут же

Траншель, как настоящий "cavalier galant" {галантный кавалер (франц.).} (он был

полуфранцуз-полунемец, из обруселых), представил меня Федору Михайловичу:

- Позвольте вас познакомить: это ваш корректор, В. В. Т<имофее>ва.

Редактор "Гражданина" - Федор Михайлович Достоевский.

Федор Михайлович встал и, слегка поклонившись, молча подал мне руку.

Рука у него была холодная, сухая и как бы безжизненная. Да и все в нем в тот

день мне казалось безжизненным: вялые, точно через силу движения, беззвучный

голос, потухшие глаза, устремленные на меня двумя неподвижными точками.

Он просидел тогда около часа за чтением корректуры и во все это время

не проронил ни звука. Даже перо его бесшумно двигалось по бумаге. Быть может, благодаря этой мертвенной тишине, я вдруг почувствовала какую-то

неестественно гнетущую меня робость. Я тоже работала, но присутствие его

бессознательно смущало меня. Все время, пока он сидел, мне чувствовалось что-

то строгое, властное, высшее, какой-то контроль или суд над всем моим

существом. И я буквально не смела пошевельнуться, боялась оглянуться в его

сторону и вздохнула свободно, только когда он ушел, сдав мне с рук на руки

прочитанную им корректуру.

С тех пор я часто стала видать Достоевского в типографии, но свидания

наши в первое время ограничивались только взаимными приветствиями при входе

и выходе или краткими замечаниями его мне по поводу той или другой

корректурной поправки. Я ссылалась тогда на грамматику, а он раздражительно

восклицал:

87

- У каждого автора свой собственный слог, и потому своя собственная

грамматика... Мне нет никакого дела до чужих правил! Я ставлю запятую перед

что, где она мне нужна; а где я чувствую, что не надо перед что ставить запятую, там я не хочу, чтобы мне ее ставили!

- Значит, вашу орфографию можно только угадывать, ее знать нельзя, -

возражала я, стараясь лучше понять, чего от меня требуют.

- Да! Угадывать. Непременно. Корректор и должен уметь угадывать! -

тоном, не допускавшим никаких возражений, сердито сдвигая брови, решал он.

Я умолкала и старалась, насколько умела, угадывать, но внутренне

испытывала что-то вроде разочарования. Ни повелительный тон, к которому я

совершенно тогда была непривычна, ни брюзгливо-недовольные замечания и

раздражительные тревоги по поводу какой-нибудь неправильно поставленной