Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

запятой никак не мирились с моим представлением об этом писателе-человеке, писателе-страдальце, писателе-сердцеведе.

Вначале же почти все раздражало его. То - зачем поставили в статье его

твердый знак на конце слова однакожъ, когда у него стоит мягкий - однакожь. То

- зачем вводное предложение может быть поставлено в запятых, вместо того

чтобы - как у французов и в "Русском вестнике" - поставить с черточкой

посредине. То, наконец, зачем к нему в "Гражданин" прислали статью о введении

звуковой методы в сельские народные школы, когда он слышать равнодушно не

может об этой методе... {5}

- Не хочу я, чтобы наших крестьянских детей обучали по этой методе! - с

непонятным еще мне тогда ожесточением говорил он. - Это не человеческая

метода, а попугайная. Пусть обучают они по этой методе обезьян или птиц. А для

людей она совсем не годится. Бб! Вв! ее! тт!.. Разве свойственны людям такие

дикие звуки? У людей должно быть человеческое название каждой букве. У нас

есть свои исторические предания. То ли дело наша старинная азбука, по которой

все мы учились! Аз, буки, веди, глаголь, живете, земля! - с наслаждением

выговаривал он. - Сейчас чувствуешь что-то живое, осмысленное, как будто

физиономия есть своя у каждой отдельной буквы. И неправда это, будто по

звуковой они легче выучиваются. Задолбить, может быть, скорей задолбят. Но

никакого просвещения от этого не прибавится. Все это одни выдумки! Никогда не

поверю.

То же было и с частыми напоминаниями о непреложности его авторских и

редакторских корректур. И наконец, он до того запугал меня этою

"непреложностью", что я не решилась даже исправить однажды уже несомненную

описку его, и полемическая статья Федора Михайловича так и вышла с ошибкой:

"Кто виноват?" Чернышевского (вместо "Что делать?") {6}. И это вызвало потом

упреки автору в незнании "даже заглавия" произведения, по поводу которого он

полемизировал.

- Почему же вы не поправили, если знали? - укоризненно заметил мне

Федор Михайлович, когда я выразила ему мое сожаление, что допустила эту

ошибку.

88

- Я не смела исправить сама. Вы столько раз говорили мне, что "все

должно оставаться так", как стоит у вас в корректуре. И я подумала, что вы могли

и умышленно сделать эту описку...

Федор Михайлович подозрительно взглянул на меня и не промолвил ни

слова. Может быть, он из этого понял, что и самый дух его "Дневника" остался

мне чужд и антипатичен. И он отчасти был прав. У меня в то время была уже

самостоятельная работа - я вела бытовую хронику в "Искре", - моим

руководителем в этой работе был сотрудник "Отечественных записок" Н. А.

Демерт {7}, и, когда я читала теперь в корректуре статьи Достоевского, мне

зачастую вспоминались совсем другие взгляды, другие мысли и настроения. С

"Гражданином" меня связывала только необходимость в заработке, - по духу же я

и сама еще не знала, к какому принадлежу я "лагерю".

Мы искали тогда - ив книгах и в людях, вообще на чужбине, вне нас самих

- самого лучшего "лагеря" - не призрачного, не фальшивого и не противного

сердцу, такого, где правда была бы не на словах, а на деле, где справедливость

царила бы всюду, всегда и для всех.

Но такого лагеря не существовало нигде. Или мы не знали его.

III

Как-то раз - в конце уже марта - мы работали поздно вдвоем с Федором

Михайловичем. Он сидел, как всегда, в углу за столом, а я - рядом с ним, за бюро.

Я сверяла его поправки и, прочитывая отдельные полосы, передавала ему на

просмотр и на подпись.

Его "Дневник" в этом нумере был отчасти философского содержания и

особенно интересен был для меня потому, что в нем говорилось о выставке

картин новой русской школы, которую я только что перед тем ходила смотреть с

знакомыми литераторами. Но Федор Михайлович, говоря о некоторых картинах, находил в них совсем не то, что находили эти знакомые мне литераторы {8}.

Они, например, восхищались известной картиной Ге - "Тайная вечеря" - за

ее "реализм", за то, что изображаемое в ней событие носит характер такой

обыкновенности, как будто дело происходит в наши дни, в Петербурге, где-

нибудь на Подъяческой, за ужином в складчину, тайком от полиции, в

кухмистерской Митрофанова; за то, что все апостолы на картине - как будто

современные "социалисты", Христос - по-нынешнему - "хороший, добрый

человек, с экстатическим темпераментом", а Иуда - самый обыкновенный шпион

или agent-provocateur {агент-провокатор (франц.).}, получающий по таксе за

каждый донос...

А Достоевский говорил о той же картине! "Где же тут восемнадцать веков

христианства? Где идея, вдохновлявшая столько народов, столько умов и сердец?

Где же мессия, обетованный миру спаситель, - где же Христос?.." {9}

Они говорили о действительности, как она есть.." А Достоевский говорил, что такой действительности "совсем и не существует"... Они хвалили новую

школу за то, что она "свободна от идеальничанья, от фальши, лганья"... А

89

Достоевский доказывал, что именно тут-то и кроется фальшь и самое жалкое

рабство пред "направлением", так как сути вещей нам знать не дано и во всем, что

мы ни изображаем, мы выражаем только самих себя и наши идеи о мире вещей и

явлений... {10}