Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

Александра Устиновича (Порецкого). Нам нужно сегодня с ним к Майкову. Так

уж я надеюсь на вас! - прежним дружеским тоном заключил он.

Порецкому Федор Михайлович с первых же слов радостно возвестил ту

же новость. При этом он как-то внезапно преобразился. Исчезла вся его строгость

и замкнутость. Он шутил, рассказывал анекдоты, литературные воспоминания

давних лет... И тут я впервые подробно услышала, как их, "петрашевцев", привозили на Семеновский плац, ставили к столбу и читали над ними приговор к

смертной казни. И как потом, сидя в крепости, он получил от брата Библию и

началось в нем "духовное перерождение". И он вполголоса, с мистическим

восторгом на лице, тут же прочел тогда свои "любимейшие" стихи Огарева: Я в старой Библии гадал,

И только жаждал и вздыхал,

Чтоб вышла мне по воле рока

И жизнь, и скорбь, и смерть пророка... {34}

120

За Огаревым последовали другие. Федор Михайлович встал, вышел на

середину и с сверкающими глазами, с вдохновенными жестами - точно жрец пред

невидимым жертвенником - читал нам "Пророка" сначала Пушки* на, потом

Лермонтова.

- Пушкина я выше всех ставлю, у Пушкина это почти надземное, - говорил

он, - но в лермонтовском "Пророке" есть то, чего нет у Пушкина. Желчи много у

Лермонтова, - его пророк - с бичом и ядом... Там есть они!

И он прочел с желчью и с ядом:

Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья, -

В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья...

И когда дошел до стиха:

Глупец - хотел уверить нас,

Что бог гласит его устами! -

Федор Михайлович покосился на меня, как бы желая поймать - опять! -

"дурную", скептическую улыбку.

Корректурные оттиски, сырые и пропитанные скипидаром, лежали перед

нами на столе, но мы их не читали... Вихрь поэзии, так неожиданно налетевший

на Достоевского, захватил и нас вместе с ним,

...Сладкой жизни мне немного

Провожать осталось дней;

Парка счет ведет им строго,

Тартар тени ждет моей... {36} -

мрачным, как бы умирающим голосом читал он, и под конец опять сказал

то же лермонтовское - из Байрона:

...Непроходимых мук собор... -

на этот раз сказал всю пьесу с начала до конца, и с такой

выразительностью, точно это было не из Байрона или Лермонтова, а из самого

Достоевского, его собственное признание... которое лицу постороннему, пожалуй, неловко было и слушать.

До сих пор стоит у меня в ушах, как он два раза повторил:

Лишь знаю я - и мог снести! -

...И мог снести! -

121

и как голос его вдруг оборвался и жалобно дрогнул, как будто

заглушённый рыданием, когда он шептал:

Прости! прости!..

- Однако в каком вы сегодня поэтическом настроении, Федор

Михайлович! -заметил Порецкий.

Замечание это подействовало на Федора Михайловича как ушат холодной

воды. Он сразу нахмурился и умолк, потом взглянул на часы и заторопился к

Майкову.

- Помните, я вам как-то давно обещал литературные вечера? - сказал он,

прощаясь со мною. - Ну, так сегодня пусть это будет первый - в задаток будущих!

Как-то вскоре потом, встретившись у знакомых с одним из "тонких

ценителей всех изящных искусств", покойным М. А. Кавосом, я стала

рассказывать ему, как "чудно" читает пушкинские стихи Достоевский, но Кавос

сделал гримасу, невольно напомнившую мне Траншеля.

- Грешный человек, - сказал он, - не верю я, что он может хорошо

прочесть Пушкина. Вот свои "Записки из подполья" он, пожалуй, прочтет

хорошо. Не любитель я его лазаретной музы, а это и я бы послушал.

Я не читала этих "Записок" - и призналась в своем невежестве.

- У-у! Самый ужасающий мрак и зловоние больничной палаты. Но

сильно! Самая сильная вещь, по-моему. Советую прочитать! - изрек мне тогда

этот меценат и любитель "прекрасного".

И я впервые тогда прочла этот ад и пытки самобичевания, самоказни, - и

впечатление было особенно тяжело для меня потому, что сначала я никак не

могла разъединить в моем сознании личность автора от героя "Записок" - и

благоговение к "пророку" Достоевскому невольно сменялось то восторгом к

художнику-психологу, то отвращением к чудовищу в образе человека, то ужасом

от сознания, что это чудовище дремлет в каждом из нас, - и во мне, и в самом

Достоевском...

Помню, что не спала целую ночь, и, встретившись в то же утро с Федором

Михайловичем в типографии, я не выдержала, - заговорила впервые сама о его

сочинениях:

- Всю ночь сегодня, - сказала я, - читала ваши "Записки из подполья"... И

не могу освободиться от впечатления... Какой это ужас - душа человека! Но и

какая страшная правда!..

Федор Михайлович улыбнулся ясной, открытой улыбкой.

- Краевский говорил мне тогда, что это - мой настоящий chef d'oeuvre

{шедевр (франц.).} и чтобы я всегда писал в этом роде, но я с ним не согласен.

Слишком уж мрачно. Es ist schon ein uberwundener Standpunkt {Это уже

преодоленная точка зрения (нем.).}. Я могу написать теперь более светлое, примиряющее. Я пишу теперь одну вещь... {36}

XVI

122

С тех пор и уже до конца Федор Михайлович не изменял своих отношений

ко мне, - разве стал еще добрее и проще. По временам он опять расспрашивал, где

я бываю, что делаю, - и я без смущения рассказывала ему, как учителю-другу. И

однажды, помню, передавая ему мои наблюдения и беседы с наборщиками (он