Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

уж долго одевался и причесывался, а он, слышу, кричит на весь дом: "Я не

мальчишка и не лакей! Я не привык дожидаться в прихожей!.." А у меня, надо вам

сказать, пояснил Федор Михайлович, мебель в гостиной на лето составлена в кучу

и покрыта простынями, чтобы не пылилась, потому что летом некому ее убирать.

Ну вот, услыхав, что мою гостиную принимают за прихожую, я не выдержал,

поинтересовался узнать, кто именно, и приотворил слегка дверь. Вижу:

действительно, не мальчишка, человек уже пожилой, небритый; одет как-то

странно: в пальто и ситцевой рубахе, штаны засунуты в голенища, в смазных

сапогах. Я все-таки почтительно ему кланяюсь, извиняюсь и говорю: "Не кричите, пожалуйста, на мою Авдотью, - Авдотья тут решительно не виновата ни в чем... Я

запретил ей будить себя, потому что работал всю ночь. Позвольте узнать, что вам

114

угодно и с кем имею удовольствие?.." - "Скажите прежде всего вашей дуре

кухарке, что она не смеет называть меня "мужиком"!.. Я слышал сейчас

собственными ушами, как она назвала меня "мужиком". Я не мужик, я - писатель

Шкляревский, и мне угодно получить мою рукопись!" - "Великодушно прошу

извинить Авдотью за то, что она по костюму приняла вас не за того, за кого

следовало... А относительно рукописи я вас прошу обождать пять минут, пока я

оденусь. Через пять минут я к вашим услугам..." И представьте себе, он не дал

мне даже договорить! - с удрученным видом продолжал Федор Михайлович. -

Кричит свое: "Я не хочу дожидаться в прихожей! Я не лакей! Я не дворник! Я

такой же писатель, как вы!.. Подайте мне сейчас мою рукопись!" - "Вашу

рукопись, - говорю ему, - вы получите в редакции "Гражданина", куда она сдана

уже две недели назад с отметкой, что пригодна для напечатания..." - "Я не желаю

иметь дело с вашей редакцией "Гражданина"! Я отдал рукопись вам, а вы

заставляете меня дожидаться в прихожей!.. Как вам не стыдно после всего, что вы

написали!.. Вы - ханжа, лицемер, я не хочу больше иметь с вами дело!" Я было

начал его просить успокоиться, - вижу, человек не в себе, - вышел следом за ним

на лестницу. "Еще раз прошу извинения! - говорю ему вслед. - Не виноват же я, в

самом деле, что вы мою гостиную принимаете за прихожую. Честью вам клянусь, у меня лучшей комнаты нет, я всех гостей моих в ней принимаю!.." Что же вы

думаете? Он бежит бегом по лестнице и грозит мне вот так кулаком! "Подождите

вы у меня! Я вас за это когда-нибудь проучу!.. Я это распубликую! Я вас

разоблачу на весь свет!.."

Федор Михайлович взволнованно перевел дух и закончил уже с тонкой

улыбкой:

- Странное самолюбие бывает иногда у людей! Писатель одевается для

чего-то как дворник и сердится, когда его принимают за "мужика"! "Разоблачить"

меня собирается!.. Вот уж чего бы никогда не подумал, - что мне можно

поставить в вину, что гостиная моя напоминает прихожую, что швейцаров я не

держу на подъезде!..

- Непременно этот Шкляревский из духовного звания. Сын дьячка или

пономаря, - говорил мне опять Федор Михайлович, день или два спустя. - У этих

господ какой-то особый point d'honneur {чувство чести (франц.).}. Помните вы эти

стихи Добролюбова:

Милый друг, я умираю

Оттого, что был я честен...

Но зато родному краю,

Верно, буду я известен...

Милый друг, я умираю,

Но спокоен я душою;

И тебя благословляю:

Шествуй тою же стезею...

Как по-вашему: есть тут нечто высокое? Возвышенное чувство или идея

какая-нибудь особенная, моральный подъем? - И тут же за меня ответил с

115

презрительной складкой на искривленных губах: - Не говоря уже о том, что это

совсем не поэзия, - не только все это обыденно-пошло, но и совсем это не умно.

Сейчас происхождение-то вот и сказалось! Только попович ведь и мог отмочить

себе такую "предсмертную эпитафию:

...Оттого, что был я честен...

Нашел чем хвалиться! Как будто честность - какая-то особенная доблесть,

а не прямая обязанность каждого мало-мальски порядочного человека! И что это

за стезя такая?..

"Шествуй тою же стезею"... Что же это - взяток, что ли, не брать

"благословляет" он "милого друга"? А если милый-то друг его - тоже из

духовного звания, к примеру сказать, - в сане хотя бы протодиакона или даже

протоиерея, - тогда как же ему поступать? За требы, что ли, денег не брать? Ну, уж за это-то он непременно возьмет! - протянул он с неподражаемым юмором. -

Да и нельзя ему не брать при теперешнем положении духовенства. Жить ему

нечем будет, если не брать. Ну, и врожденный инстинкт тоже велит ему брать.

Тут уже, так сказать, рок, с этим ничего не поделаешь. Вот и выходит, что все эти

"благословения" - фальшь, пустая риторика, если не самохвальство.

Вероятно, и этот Шкляревский в таком же вот роде. А что попович - уж

несомненно!

Впрочем, виноват, - мельком взглянув на меня, саркастически вставил он,

- я, кажется, сейчас оскорбил ваши чувства... Вы, может быть, как и они, за

праведного мученика его почитаете, а я вдруг кощунствую!.. я с таким

непочтением о "господине - бове"!... Ну, что делать! А я все-таки иначе думать о

нем не могу {28}.

Я была поражена. Он решительно угадывал мысли! Даже не мысли, а

какое-то безотчетное, неуловимое ощущение, именно "оскорбленное" чувство