Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

теперь, на рассвете - возвращались с ужина после акта трое юношей - правоведы.

Но не были пьяны - отнюдь! - все были трезвы и даже вели между собой

возвышенный разговор и читали стихи... Ну там, декламация из Шиллера, гимн

Радости и Свободе... {26} Самые чистые и возвышенные слова говорили, как

подобает юности с идеалом в душе. И вот на Невском, где-то тут, подле нас, подле церкви Знамения, попалась им навстречу женщина, - из тех, которые ночью

гуляют, потому что это их промысел, они только этим и существуют... И вот эти

юноши - в возвышенном настроении и с идеалом в душе (любимое выражение

Федора Михайловича, которому он придавал различные значения посредством

оттенков голоса), - почувствовав необычайное омерзение к этой женщине,

истасканной, набеленной и нарумяненной, торговавшей собою... такое вдруг

почувствовали к ней омерзение и такую свою необыкновенно высокую чистоту, что плюнули ей - все трое - в лицо., И были за это все трое привлечены в участок, к мировому. Я их там видел и слышал - еще розовые и почти без усов. И вот там

они, в камере мирового судьи, не желая платить штраф за бесчинство и личное

оскорбление, красноречиво, по всем правилам высших наук защищали свое

"законное право" поступить именно так, как они поступили, в порыве

благородного негодования "на эту истасканную продажную тварь"...

Он замолчал, как будто припоминая, что было дальше, потом слегка

наклонился ко мне и сказал, выразительно растягивая слова, чтобы дать мне

почувствовать всю их силу:

- Каковы же должны быть у этих людей понятия о "возвышенных

идеалах", если могли они совершить такую пошлость и низость!.. И потом еще

защищать свое законное право на основании высших наук!.. Ну, а если б

ошиблись они! Если б не эту женщину они встретили, а если б это вы им

попались навстречу и ваше утомленное работой и бессонной ночью лицо

показалось бы им развратно-изношенным, - и они вам плюнули бы в лицо!..

Я невольно вздрогнула при этих словах и на минуту закрыла лицо рукою.

- Вы только представьте это себе! - возбужденно продолжал он, как бы

электризуясь моим волнением: - Вы, гордая, чистая девушка, труженица, усталая

и измученная, после целых суток труда, - вы идете одна - и вдруг вам плюнут в

лицо, потому что оно показалось недостаточно чисто или свежо!..

- А знаете, - закончил он вдруг с своей судорожно-измученной и как будто

жестокой улыбкой, - знаете, я бы даже хотел, чтобы это с вами случилось. Какую

бы я вам тогда в защиту речь написал! Как бы я их испотрошил тогда, этих

возвышенно-благородных идеалистов, плюющих на женщину, декламируя

Шиллера после ужина у Дюссо!..

111

XII

Это было последнее наше ночное сотрудничество с Федором

Михайловичем. Осенью, с возвращением семьи, он и реже стал заходить в

типографию, и не так уже долго засиживался там. Да зачастую, когда он заходил в

рабочие часы, ему негде бывало даже присесть в тесной и душной каморке,

служившей в одно время и корректорской, и канцелярией фактора, и конторой

самого Траншеля, где он принимал своих многочисленных заказчиков.

Федор Михайлович приходил теперь чаще всего по вечерам, в последние

дни недели, после восьми, когда типография затихала и оставались только мы,

"журнальные"; проработав со мной за одним столом часа два или три, он поручал

мне потом сверку своих поправок, всякий раз прибавляя при этом:

- Так уж я на вас надеюсь!..

Теперь он редко принимал в типографии и знакомых ему сотрудников. По

крайней мере, за всю эту зиму, я помню, приходил раза два только Александр

Устинович Порецкий, с которым Федор Михайлович познакомил тогда и меня и

много рассказывал мне про его "несравненную душевную чистоту и истинно

христианскую веру".

- К этому человеку я питаю особенное доверие, - признавался мне Федор

Михайлович, - во всех тяжелых, сомнительных случаях моей жизни я всегда

обращаюсь к нему и всегда нахожу у него поддержку и утешение.

Если в конторе, кроме меня и М. А. Александрова, был хоть один человек,

Федор Михайлович угрюмо молчал и оставался непроницаемо-недоступен для

всех.

И иногда мне случалось быть невольной свидетельницей забавно-

драматических положений, когда, например, приходили разного рода заказчики и, не подозревая, кто этот угрюмо-молчаливый "субъект", выкладывали начистоту

перед ним свою "психику".

Так было однажды с одним беллетристом {27}, только что вернувшимся

перед тем из ссылки за "увлечение" - в виде растраты каких-то не своих сумм - и

печатавшим у Траншеля первое "Собрание" своих сочинений. При прежней

редакции в "Гражданине" часто помещались его статьи, стихи и рассказы самой

разнообразной "художественности" - то строго пуристические, в назидательном

жанре, то "откровенные" до того, что их противно было читать в корректуре.

Кроме того, эти ultra художественные произведения иногда были написаны (или

для типографии - переписаны) на оборотной стороне каких-то любовных

посланий, из которых, помню, одно начиналось: "Глубокоуважаемая княгиня, дорогая Annette"; помню особенно потому, что наборщик, приняв это тоже за

"оригинал", набрал и вставил в середину статьи статистического обзора рыбной