Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

промышленности в нашем северном крае.

"Художественный" роман этого беллетриста, печатавшийся в

"Гражданине" прежней редакции, так и остался там неоконченным, потому что

Федор Михайлович решительно воспротивился помещению его окончания.

112

И вот этот самый беллетрист, очевидно не знавший в лицо Федора

Михайловича, не подозревая, кто это сидит рядом со мной за столом, на

соломенном стульчике, согнувшись над корректурою, битый час, захлебываясь, хвастался перед нами своей необычайною "знаменитостью", как его "хвалят и

величают" в газетах, как им "восторгаются" и дамы и барышни в салонах и

будуарах, как его "чествуют" в разных обществах и кружках, и даже в каком-то

клубе какой-то соус был назван заглавием его "знаменитых" рассказов...

- Одним словом, - не переводя духа, рассказывал он, - я теперь в

Петербурге то же, что лорд Редсток, Приглашения нарасхват. Не успеваю везде

бывать. Одни зовут на обед, другие - на раут, третьи - чтоб я им прочел или стихи, или прозу... Одним словом, я уже теперь всех наших светил обогнал, начиная с

Тургенева и кончая самим Достоевским!..

И можно представить себе эффект, когда вслед затем в контору к нам

вошел метранпаж Александров с какою-то рукописью и, обращаясь к Федору

Михайловичу, назвал его громко по имени:

- Как вы желаете, Федор Михайлович, куда поместить эту статейку, -

после князя {Типографский жаргон, то есть после "статьи князя", (Прим. В. В, Тимофеевой.)} или после "Иностранных событий"?

Федор Михайлович невозмутимо заговорил с метранпажем, а

"знаменитый" беллетрист как ошпаренный бросился со всех ног из конторы.

Когда разошлись все "лишние", Федор Михайлович поднял голову и

заметил с улыбкой:

- А прелюбопытные экземпляры иногда бывают у Траншеля.

-----

Лично для меня посещения Федора Михайловича были единственным

светлым лучом в этом "темном царстве". С радостным трепетом заслышишь, бывало, его шаги в наборной... Потом нетерпеливо ждешь его появления... И

когда увидишь в дверях слегка сутулую фигуру в пальто и калошах и бледное, измученное, всегда полное мысли, писательское лицо, с тревогой, бывало,

следишь за ним, пока он раздевается тут же в углу, и по тому, как он снимает

пальто и калоши, как он кашляет и вздыхает, как взглянет впервые, - стараешься

угадать, какой он пришел: добрый или сердитый? Если сердитый и

раздражительный, знаешь, что лучше молчать и "не трогать его", то есть делать

вид, что не замечаешь его присутствия. А если добрый - можно и улыбнуться и

пошутить. Тогда он сам начнет разговаривать и подшучивать над тем, как я сижу, как читаю...

- Точно сзади вас гувернер строгий-престрогий с розгой стоит...

Тогда, как искры, полетят от него разнообразные интонации, слова,

замечания, то сравнения, то стихи, то воспоминания...

И часа два или три промелькнут как минуты. Забудешь и духоту и

усталость... И вдруг придет в голову: "А ведь никто и не знает, с кем я тут сижу, разговариваю... с Достоевским!.."

113

XIII

Если в конторе не было посторонних, Федор Михайлович по-прежнему

писал вслух свои "Дневники". Иногда он рассказывал свои впечатления, события

дня. Именно в это время, помню, рассказывал он мне "историю" своей встречи с

известным автором "судебных рассказов" А. Шкляревским. Встреча эта произвела

на Федора Михайловича такое болезненно-тяжелое впечатление, что он, по-

видимому, долго не мог от него освободиться.

Дело было так. Шкляревский летом однажды зашел к Достоевскому и, не

застав его дома, оставил рукопись, сказав, что зайдет за ответом недели через две

Федор Михайлович, просмотрев рукопись, сдал ее, как всегда, в редакцию, где

хранились все рукописи - и принятые и непринятые. О принятии рукописи

известить автора Федор Михайлович не мог, так как Шкляревский, будучи всегда

в разъездах и не имея в Петербурге определенного места жительства, адреса

своего не оставлял никому.

Прошло две недели. Шкляревский заходит к Федору Михайловичу - раз и

два, - и все не застает его дома. Наконец в одно утро, когда Федор Михайлович, проработав всю ночь, не велел будить себя до двенадцати, слышит он за стеной

поутру какой-то необычайно громкий разговор, похожий на перебранку, и чей-то

незнакомый голос, сердито требующий, чтобы его "сейчас разбудили", но

Авдотья, женщина, прислуживавшая летом у Федора Михайловича, будить

отказывается.

- И наконец они такой там подняли гам, - рассказывал мне Федор

Михайлович, -что волей-неволей я вынужден был подняться. Все равно, думаю, не засну. Зову к себе Авдотью. Спрашиваю: "Что это у вас там такое?" - "Да

какой-то, говорит, мужик пришел - дворник, что ли, - бумаги, чтобы сейчас ему

назад, требует. Сердитый такой - беда! Ничего слушать не хочет. И ждать не

хочет. Непременно чтобы сейчас бумаги ему отдали". Я догадался, что это кто-

нибудь от Шкляревского. Скажи, говорю, чтобы подождал, пока я оденусь. Я

сейчас к нему выйду. Но только стал одеваться и взял гребенку в руки, - слышу, рядом, в гостиной, опять ожесточеннейший спор. Авдотья, видимо, не знает, что

отвечать, а посетитель, видимо, дошел до белого каления, потому что не так же я