Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

Раза два я пробовала заговорить с ним сама; но он или делал вид, что не

слышит, или отвечал ледяным голосом: "да...", "нет...". И порой мне начинало

казаться, что он умышленно подчеркивает эту перемену в наших отношениях,

чтобы дать мне живее почувствовать беспредельную разницу между мною и им.

"Знаменитость свою мне доказывает!" - с иронией думала я тогда о нем. Но потом

взглянешь, бывало, на его худые, бледные, точно святые какие-то руки, с этим

желобком вокруг кисти, всегда напоминавшим мне цепи и каторгу, и снова

поймешь, что он не может сделаться похожим на всех "знаменитых", которых я

видывала до сих пор в моей жизни... "Просто занят он чем-нибудь... Думает, пишет. Или болен, и не может писать и страдает от этого", - думала я о нем и тоже

молчала.

Не знаю, что переживал в это время Федор Михайлович, но именно в это

мрачно-молчаливое время он только раз обратился ко мне, поднял на минуту

глаза от корректуры "Иностранных событий" и проговорил холодным, отрывистым голосом:

- А как это хорошо у Лермонтова:

Уста молчат, засох мой взор.

Но подавили грудь и ум

Непроходимых мук собор

С толпой неусыпимых дум... {30}

118

- Это из Байрона - к жене его относится, - но это не перевод, как у тех, - у

Гербеля и прочих, - это Байрон живьем, как он есть. Гордый, ни для кого не

проницаемый гений... Даже у Лермонтова глубже, по-моему, это вышло:

Непроходимых мук собор!

Этого нет у Байрона. А сколько тут силы, величия! Целая трагедия в

одной строчке. Молчком, про себя... Одно это слово "собор" чего стоит! Чисто

русское слово, картинное. Удивительные это стихи! Куда выше Байрона! Я про

этот стих один говорю... {31}

И опять замолчал надолго.

Так и прошла вся зима - вплоть до Нового года. На Новый год Федор

Михайлович прислал мне в подарок - с М. А. Александровым - экземпляр своего

"Идиота", с собственноручного надписью. Не помню в точности, что именно он

мне тогда написал, так как эту книгу - первый том с автографом - у меня потом

вскоре украли, но помню, что надпись эта неприятно поразила меня своею

шаблонностью. От такого человека, как Достоевский, невольно ждалось всегда

чего-то особенного, необыкновенного, не похожего на других. Да и после всех

наших бесед и дружеских излияний я считала себя вправе ожидать чего-то иного.

Мне даже почудилось, что этой чопорной надписью он хотел меня уколоть, как он

колол иногда, чем-нибудь недовольный мною, поручая сверку своих корректур

метранпажу "помимо корректора". Книгу свою он обещал подарить мне давно, когда я заслуживала, вероятно, больше внимания моим безмолвным соглашением

со всем, что бы он ни сказал. А теперь я вдруг начала "бунтовать" - спорить с ним, отстаивать свои взгляды и впечатления, даже скептически улыбаться, - и ему

захотелось меня наказать...

Но, не чувствуя себя ни в чем перед ним виноватой я не желала

чувствовать себя и "наказанной", и в первый раз, как только увиделась с ним в

типографии, я вместе с благодарностью откровенно высказала ему мои

впечатления от его подарка.

- Но что же вам показалось неприятно и оскорбительно? - с напускным

изумлением спросил он. И я поняла, что я не ошиблась: он хотел "уколоть" и

теперь был доволен, что попал в цель.

- А то, что вы написали мне "фразу". А вы ведь никогда не говорите и не

пишете фраз. За что вы можете меня "глубоко уважать"? Вы меня вовсе не знаете.

Написали бы просто: "В. Т. - Достоевский", - я бы осталась больше довольна.

Федор Михайлович молча смотрел на меня - точно впервые заметил, что я

сижу перед ним.

- Во-от гордость-то! Не ожидал! - проговорил он с улыбкой скорее

одобрения, чем порицания, и начал доказывать, почему это "вовсе не фраза".

- Вы женщина-труженица, вы живете, ни от кого не завися, на свой

собственный труд, - как же я могу вас не уважать, и даже именно "глубоко

уважать"...

119

И потом, когда сама я уже позабыла эту невольную вспышку чувства,

особенно свойственного ему, щекотливого самолюбия, - он сам напомнил о ней

еще раз:

- Да, вот еще, чуть было не забыл! - заговорил он среди работы, - я читал

вчера Некрасова "Кому на Руси жить хорошо" и нашел там одно место, - рассказ

Мавры Тимофеевны, - совершенно про вас:

...Я потупленную голову,

Сердце гневное ношу! {32}

Федор Михайлович прочел это с большой энергией и опять повторил:

- Совсем это про вас сказано. Я так вчера и подумал, что это про вас.

XV

Спустя несколько дней Федор Михайлович пришел раньше

обыкновенного, часов в семь, с таким оживленным лицом, какого давно я уже у

него не видала, - и только что сел - обратился ко мне со словами:

- Сейчас придет сюда князь М<ещерский>. Мне надо с ним объясниться с

глазу на глаз. Оставьте, пожалуйста, нас вдвоем. Побудьте пока хоть в наборной.

Скажите и фактору от меня - пусть нам не мешает. Я скоро с ним кончу, - всего

каких-нибудь десять минут, не более.

Когда князь ушел и я снова вернулась на прежнее место, Федор

Михайлович объявил мне, что он, "слава богу", скоро уж не будет больше

редактором "Гражданина" {33}.

- И я так этому рад, что вы и представить себе не можете. Точно камень с

души у меня свалился. Свободы хочу. Свое писать начал. Теперь я жду сюда