ф р финал

— Ну, вот и прекрасно. Значит, погостишь немного у меня и поедешь по своим делам! — Она лукаво улыбнулась. — Я отцу ничего не скажу. Можно даже написать ему письмо, что ты, скажем, вывихнул ногу или подхватил какую-нибудь нестрашную хворь — например, в придорожной таверне чем-то несвежим отравился — и несколько дней будешь лежать в деревне. Мой Лекарь очень убедительно напишет и своей печатью припечатает... Но что мы стоим тут, как майловые столбы? Прошу к столу, для тебя приготовлено...

Она дождалась, пока сядет Тарик, и уселась сама. Коснулась кончиками пальцев горлышка зеленой пузатой бутылки:

— Ты уже вино потихоньку пробуешь? Или родители строгие, не позволяют?

Безотносительно ко всему приключившемуся Тарик не хотел выглядеть перед ней зеленым сопляком, браво ответил:

— Не раз случалось, и даже вишневую водочку...

— Ты такой опытный мужчина, что мне, юной и неопытной, даже страшно чуточку...

Она налила Тарику из зеленой бутылки, а себе из другой, высокой и темной, подняла свою чарку:

-Ну, за тебя, Бабрат... и за любовь!

Бордовое вино пилось легко и в голову не особенно ударяло, так что Тарик осушил поместительную чарку до дна, сам не заметив, как красавица стала его угощать, словно заботливая хозяйка. В голову легонько подступило, но не особенно. Незнакомые яства оказались вкусными, и понемногу Тарик приятно отмяк душою.

Ничего страшного, надо признать, с ним не происходило — он уже не сомневался, что его ждет, но внутреннего протеста это

как-то не вызывало: не старая уродливая ведьма, в конце концов. И не думал уже о Тами. Понемногу завязалась вполне дружеская беседа, и как-то не мешало, что он сидит в тарлатановом наряде, а она — в столь же прозрачном платье: стол закрывал то, чего не следовало выставлять напоказ за политесной трапезой. Вот только ее великолепная грудь с крашенными золотым сосками под прозрачным тарлатаном... Но она Тарику не доставляла, что скрывать, особенного неудобства...

Понемногу завязалась дружеская беседа. Сначала Карита жаловалась на судьбу: поместье богатое, но ей одиноко, муж умер три года назад, дворян в округе мало, и она частенько целыми неделями живет отшельницей. А в столицу перебираться не хочет: родилась и выросла в глуши, не терпит многолюдства и каменных громад, которые ее натуральным образом душат. По происхождению своему и мужа могла бы без особых трудов быть принята при дворе, но ничуть к этому не стремится. Последний раз ездила в Арелат четыре года назад повидаться со старой подругой, после замужества поселившейся там, но не выдержала и трех дней, уехала в поместье...

Все это говорилось без глубокой печали, разве что с некоторой грустью: не похоже, чтобы она пыталась вызвать к себе жалость или участие, и судьбу не проклинала, наоборот, говорила, что другой и не хочет. Потом беседа как-то незаметно перешла на Тарика: маркиза расспрашивала, как он у себя развлекается, как у него обстоит с девочками, — вполне пристойно, но крайне игриво, словно болтали две подружки. О Тами Тарик ничего не рассказывал, но, подчиняясь извечному мужскому желанию покрасоваться перед красивой женщиной (он, как и другие, давно относился к этому как к делу житейскому), поведал и о том, что у него есть женщина, и о том, как его годовички дружат с девчонками и во что это порой выливается на Зеленой Околице. Немного прихвастнул, конечно, но в меру.

Шло время, и он чувствовал себя все более свободно, досада на то, что его столь бесцеремонным образом зазвали в гости, помаленьку улетучилась: ничего страшного с ним не произошло и не

похоже, чтобы затевалось, а осознание, чем все должно кончиться, не вызывало, что греха таить, внутреннего протеста и отторжения — скорее уж, все смотрелось занятным приключением из тех, о которых пишут в голых книжках...

Понемногу беседа стала вязнуть, как тяжело груженная габара на раскисшей дороге, — собеседница Тарика потеряла к ней всякую охоту, и он замолчал. А потом она отодвинула стул и встала из-за стола, глядя так, что объяснений не требовалось, так что Тарик тоже встал, но выбраться из-за стола не спешил: к его немалому стыду, оказалось, что просторные тарлатановые штаны изрядно оттопырились, и ничего нельзя было с этим поделать. Маркиза, смеясь, за плечо выдернула из-за стола, как спелую моркву с грядки, придвинулась и спросила:

— Значит, женщин уже отведывал? Ну, посмотрим, чему они тебя научили...

И тонкими пальчиками, унизанными перстнями с огромными самоцветами, принялась рвать на нем блузу, что удалось легко — тарлатан поддавался легче тряпочной бумаги. Упершись ладонями в грудь Тарика, потеснила его к постели, и он вмиг оказался лежащим на спине. С едва слышным треском порвались тарлатановые штаны, и его достоинство надолго оказалось в плену проказливых и умелых женских губ, в конце не упустивших ни капли.