Фабрика мухобоек

– Я много раз предлагал господину председателю организовать в гетто производство настенных часов. Наша семья в Вене имеет большой опыт в этой области. Я подавал прошения, но ни разу не получил ответа. – Стоявший далеко от свидетельского места мужчина, несмотря на темное родимое пятно на лбу, производил приятное впечатление.

– Да ведь господин председатель неоднократно объявлял, что обращаться с просьбами и жалобами непосредственно к властям бессмысленно. Для этого существовал специальный ящик. – Борнштайн улыбнулся Хорбаху как несмышленышу.

– Я и в ящик клал. Никакого ответа, – не сдавался Хорбах. – В жизни не встречал такого отношения.

– А вы подумали о том, кому во время войны могут понадобиться стенные часы?

– Я готов признаться в своей наивности, но никогда не смирюсь с чиновничьим хамством.

Защитник перестал улыбаться. Регина догадалась, что он намерен нанести ответный удар.

– В таком случае позвольте задать вам один вопрос. Когда вас забирали из Вены в Лодзь, вы попытались спрятаться в сундуке на чердаке своего дома, но, насколько нам известно, вас выдал сосед, некий Эгон Хольцер. А казалось, он хорошо к вам относится, еще ваши отцы были знакомы… Так почему же вы жалуетесь на председателя, а к Хольцеру у вас нет претензий?

– Потому что сейчас не Эгона судят.

– Что верно, то верно, – вмешался судья. – Я принимаю вашу жалобу, господин Хорбах. Вижу, все мы уже немного устали. Вскоре я объявлю перерыв до утра. Еще только выслушаем Давида. Кто-нибудь видел его в коридоре? Если нет, давайте первого, кто попадется…

То, что интересно, застревает в голове навсегда, подумал Марек. С тех пор как он увидел красный фургон с белой надписью, ему ни на чем больше не удавалось сосредоточиться. Он даже перестал сам с собой биться об заклад, кто следующий войдет в зал: мужчина или женщина. Просто сидел боком на стуле, будто герой Зейна Грея[30] в засаде, готовый вскочить, как только подвернется оказия. И дождался: лысый человек с печальным лицом попытался выдать себя за свою сестру, посчитав близкое родство достаточным основанием для замены. Будучи приперт к стенке, он назвался собственным братом, которого, впрочем, все равно должны были вызвать после него, то есть смысла в этом не было никакого. Уступать, однако, он не желал, как ни пугал его судья грозными взглядами. В зале заволновались, пришлось даже вызвать служителей.

Воспользовавшись суматохой, Марек выскользнул в коридор. В клубящейся там толпе никто не обратил на него внимания. Он ходил между людьми, прислушивался к разговорам, которые в основном сводились к жалобам, и опасаться ему было некого – разве что женщин, которые, будто сговорившись, норовили погладить его по голове. Издалека Марек заметил красивую девушку, давшую ему вечное перо. Разрумянившись, она беседовала с двумя мужчинами, которых он раньше, когда они только пришли, принял за клоунов. В конце концов ему надоело слоняться по коридору, и он, дождавшись минутного замешательства среди ожидающих, рискнул пересечь несуществующую линию, за которую никто не осмеливался заходить. Шел он не торопясь, с видом человека, обладающего надежным пропуском. Это подействовало: никто за ним не погнался, никто не закричал вслед.

Знакомая дверь была не заперта, мусорный ящик стоял там, где он его оставил. Не колеблясь, Марек подтянулся, да так удачно, что ящик ему не понадобился: встав коленями на подоконник, он одной рукой ухватился за шпингалет. Солнце светило ему прямо в глаза, зато виден был большой кусок улицы, и не только дерево, стоящее поблизости, но и еще целых два. Хотя на них не шелохнулся ни один листок, а на тротуаре не дрогнула ни одна бумажка, все выглядело таким живым, что его собственная жизнь, несмотря на ощутимую боль в коленках, показалась Мареку нереальной. Такое с ним уже было однажды, когда он с родителями смотрел фильм «Костюшко под Рацлавице»[31]: черно-белый мир на экране казался реальнее не только, чем мир в зрительном зале, но и – позже, когда они возвращались домой, – мир на улице. Он потом долго не мог заснуть, гадая, кем же он, Марек, представляется Тадеушу Костюшко.