Фадеев

Внизу в Доме Герцена — ресторан. Обед из трех блюд — пятьдесят пять копеек. Первое и второе блюдо по выбору. На третье непременно кисель. Между гудящими столиками (писатели и здесь не прекращали свои споры) мягко и бесшумно прохаживается «метрдотель» с черной окладистой, бородой и с внешностью профессора медицины. Он знаком со всеми. И уже по одному его приветствию можно угадать, кто из посетителей ресторана обогатил пролетарскую литературу новой достойной книгой.

…Международная конференция пролетарских и революционных писателей… Зал заседаний Народного комиссариата просвещения. Председатель — Луначарский — в отлично сшитом костюме, который, однако, мешковато сидит на его крупной, медвежьей фигуре. Секретарь — Бела Иллеш — гордо ходит в русских сапогах. Мы с Фадеевым стоим в коридоре. Вдруг он здоровается с кем-то и — я вижу это впервые — низко кланяется. Мимо нас проходит пожилая женщина в мальчиковых башмаках: член коллегии Наркомата просвещения, вдова Ленина — Крупская.

…Русские и иностранные революционные писатели справляют десятую годовщину Октября на квартире Серафимовича. Рядом в хозяином дома сидит молодой, совсем молодой человек. Весь вечер молчит. Говорят только его очень синие глаза. Серафимович представляет его гостям:

— Мой земляк. Скоро выйдет его роман «Тихий Дон».

Раздается привычное для таких случаев «ура», и писатели мгновенно переходя» к другому. «предмету».

…Год спустя, в декабре 1928 года, мы поехали в Малеевку, в первый открывшийся Дом творчества.

В тулупе, в валенках и с фонарем в руке на террасе стоял Серафимович.

Дом творчества — старый Лавровский домик — был на пять или шесть комнат. Метрах в пятидесяти от него стояла бревенчатая банька.

Воду для кухни мы сами таскали ведрами из речушки. Брали с собой колун, прорубали окошко в речке, которая каждую ночь туго запахивалась, стараясь защититься от стужи. И дрова кололи сами. Фадеев с таким восторгом размахивал топором, будто только затем и приехал сюда, чтобы наколоть несколько саженей дров. После каждого удара слышался могучий выдох: «Кха!»

— Так оно легче и здоровей! — объяснял Фадеев.

Впрочем, все мы развивали бурную хозяйственную деятельность, кроме Серафимовича.

Он уже стар. Его надо беречь».

Идти вперед можно только рискуя.

А. В. Луначарский отметил: «Форма у Фадеева очень близка к Толстому…» Его радовал этот очевидный и блестящий пример литературной преемственности. Помешало ли это Фадееву стать новатором, искателем новых путей? «Конечно, нет», — решительно заключал А. В. Луначарский.

«Конечно, да», — слышалось отовсюду. Поток отрицания — жесткий, резкий — обрушивался на фадеевский роман.

Уже поседевший, пережив невероятный успех «Молодой гвардии», Фадеев признавал в одном из писем, что «Последний из удэге» — роман, который из всех своих произведений он любил больше всего.

Роман продиктован горячим, сложным чувством эпохи. Фадеев рос с этим романом как художник, как личность. Было время, когда с ловкостью детективов критики выискивали в произведениях Фадеева речевые интонации Льва Толстого. А найдя их, тут же сигнализировали о том, что Фадеев ориентируется на «угасшую» звезду Толстого и что даже философия классика-идеалиста мечется смутной тенью над страницами романа: Фадеев — «толстовец» с головы до пят. Роман испытывался на резкой смене температур, перепадах в оценках — от восторгов до отрицаний.

«В искусстве воспроизведения жизненности явлений», — писал один из критиков, Фадеев «почти не уступает своему учителю Толстому». Что здесь — лестная похвала? Ничего подобного. Оказывается, это «очень дурной» с точки зрения критика «комплимент».

Утверждали, что Фадеев отказался от изображения социальных связей, классовой сущности героев. Будто бы общечеловеческие проблемы жизни, смерти, старости привели автора романа к «толстовскому биологизму». За что критикуется образ Сережи Костенецкого? За то, что он охарактеризован как реальный, думающий и чувствующий человек, молодой порывистый, а не условный классовый знак. «Ощущение молодости, — читаем в статье критика Софьи Нельс, — которое есть, другими словами, ощущение развертывающейся жизненной силы и энергии, биологической субстанции — основное, везде сопутствующее образу Сережи». Почему автору статьи не понравился старый коммунист Мартемьянов? Все по той же причине — автор показал не схему «твердокаменного» большевика, но своеобразного человека, остро ощущающего подступившую старость: «Это чисто биологическое восприятие действительности никак не вяжется с образом партийца… Классовая сущность образа Мартемьянова несомненно извращается вскрытием биологической основы его переживаний».

Такие беглые, несерьезные прочтения, жесткие оценки, налипали, как ракушки, на бока романа, сбивали с пути смелую поэтическую вольницу.