Фадеев

Если быть точным, то на Фадеева, как и на всякого большого писателя, влияла вся литература. Прочитанные книги были для него такой же жизнью, как небо, солнце, ливни, метели, разливы рек, горные потоки. Каждая книга влияла, каждая оставляла свой отпечаток, отклик. Это влияние могло быть незаметным, малым, а могло быть и сильным, долгим, как в случае с Львом Толстым: «Рядом со Львом Толстым не могу поставить никого». В конце концов, трудно разобраться, когда и как оно возникло, это влияние, и каково его участие в «настройке» собственного индивидуального голоса. Здесь нужны сложнейшие литературоведческие раскопки.

Мы замечаем лишь верхние слои; построение фразы, некоторые интонации и так далее. Но, может быть, важнее говорить о высокой культуре Фадеева-писателя, о богатстве его художественной памяти. Тогда мы вырвемся из жесткого литературного кольца и увидим в каждой из его книг реальные истоки, давшие ход его замыслам.

Так, работая над «Молодой гвардией», Фадеев много наблюдает, как меняются краски в природе, читает книги, порой и далекие от его замысла: «Популярную астрономию» Ньюкома, «Бедных людей», «Двойника», «Господина Прохарчина» Ф. Достоевского, романы И. Тургенева, Томаса Манна, книги об испанских художниках.

Писатель считал, что творческое различие манер, стилей не менее важно, чем эстетическая близость. Фадеев писал С. Эйзенштейну, что их совместная работа дала бы ему «очень много… как раз потому, что тот путь, которым я иду в литературе, очень мало сходен с тем путем, которым Вы идете в кино».

Перечитывая «Мою жизнь» Сетона-Томпсона, Фадеев записал: «В биографии его юности и в его юношеских склонностях так много общего с моими, что я не мог без волнения читать эту книгу.

Дальний Восток. «Маленькие дикари» — настольная книга. Мои книжечки с зарисовками следов, листьев, зверей. Увлечение гербариями. Походы с ночевкой в самодельных шалашах. Охота с Антоном Горовым. Ловля кеты. Лесные пожары. Наводнения. — Тайфуны. Хунхузы. Гольды и удэге. Огромный чудесный раскрытый солнечный мир».

Явления человеческой и художественной жизни были для него как духовные открытия. Не только как спутники, но и как друзья: «Джек Лондон — друг юности», Роберт Стивенсон, его романы «Похищенный» и «Катриона» («какая чудесная книга, боже мой!» — восклицает Фадеев), а из русских путешественников, ученик, писателей — Н. М. Пржевальский, В. К. Арсеньев, М. М. Пришвин, мудро сказавший: «В искусстве слове все являются учениками друг друга, но каждый идет своим собственным путем».

Как-то, придя к своему товарищу, писателю Владимиру Германовичу Лидину, и проведя у него почти целый день, Фадеев вдруг сказал восхищенно:

— А все-таки никто лучше Пушкина не сумел передать нарастающей душевной тревоги. Ты только послушай, как это звучит:

Все тот же сон! возможно ль? в третий раз!
Проклятый сон!.. А все перед лампадой
Старик сидит да пишет — и дремотой,
Знать, во всю ночь он не смыкал очей… —

и Фадеев прочел наизусть несколько страниц из «Бориса Годунова», весь диалог между Григорием и Пименом, тут же добавив, что и у Алексея Константиновича Толстого тоже хорошо передано нарастание душевной тревоги. И за «Борисом Годуновым» последовал «Царь Борис» Алексея Толстого, целый монолог, который, нисколько не затрудняясь и не напрягая памяти, прочитал Фадеев.

Владимир Германович сказал тогда, что Фадеев, видимо, пишет историческую пьесу и поэтому начитался исторических драм. Александр Александрович засмеялся совершенно по-детски — заразительно, непосредственно:

— Нет, исторических пьес я не пишу и не собираюсь писать. Хочешь, могу почитать и из Блока?

И тут же начал читать поэму «Возмездие»…