Фадеев

Казалось бы: спрятали письмо — и хватит. Сам Фадеев свои разногласия с высшим руководством на публику не выносил. Был ли необходим такой некролог? Может, боялись, что письмо каким-то образом уйдет в народ, и работали на опережение? Мол, разве можно принимать всерьез предсмертную записку алкоголика, допившегося до белой горячки… Или не было никакого расчета — а просто Хрущев обиделся и в сердцах ударил по умершему? Пишут, что на похоронах писателя он бросил: «Стрелял не в себя — в партию». Обвинение более чем серьезное.

Никита Сергеевич деятелей культуры не расстреливал, но часто вел себя с ними по-хамски — вспомнить хоть историю с Пастернаком, хоть ругань в адрес Вознесенского и художников-абстракционистов… Впрочем, похоронили Фадеева по высшему разряду: некролог в «Правде», Новодевичье кладбище (а могли ведь, исполнив волю покойного, положить рядом с мамой).

«Я болен не столько печенью…»

Важная составляющая фадеевской драмы — здоровье.

Даже не алкоголизм как таковой — иные пили не меньше, а то и больше. Да и перед смертью Фадеев длительное время не пил совершенно.

Он не сделал бы и трети того, что сделал, будь он беспробудным пьяницей. Да, пил, да, срывался, да, лечился — но это беда многих.

Другое дело, что нервы его в последние годы никуда не годились: Фадеев страдал бессонницей, пил нембутал, даже находился под наблюдением психиатра… А ведь еще недавно это был здоровый, крепкий мужчина.

Эренбург: «Александр Александрович был человеком крепчайшим; много ел, много пил; мог пробежать десяток километров; просиживал ночи на заседаниях, и все проходило бесследно. Только в последние годы нервы его начали сдавать».

Яшин: «Мы купались вместе в Переделкинском пруду. Не помню случая, чтобы Фадеев забредал в воду постепенно, оглядываясь и подрагивая, как делают другие, — нет, он кидался в воду сразу, сколь ни была она холодна. Опытный пловец, атлетически сложенный…»

Колосов: «В годы молодости Фадеев приглашал меня зимой в Сокольники ходить на лыжах. Лыжник он был, мало сказать, отличный. Трудно передать легкость и гибкость его движений и вместе с тем какую-то чарующую прямизну его будто вылепленной из одного куска статной фигуры, с чуть поднятой головой и обращенным вдаль взглядом».

Николай Тихонов: «Высокий, подтянутый, ловкий в движениях, он был по-хорошему весел, в нем не было того темного напряжения, которое временами делало его мрачным и раздражительным. Ему шел сорок шестой год, но он выглядел гораздо моложе своих лет. Он походил на джигита…»

Виктор Важдаев: «Фадеев обожал бороться… Я сам наблюдал однажды… как он долго боролся с Нилиным. Вот это была борьба! Они оба, высокие и большие, схватывались и падали, дышали, как звери, громко, с присвистом, а я, забывая, что все это шутка, бегал вокруг них, не в силах их расцепить».

Антал Гидаш, сам атлет и борец, в Севастополе на Приморском бульваре выжимавший до конца силомер и одолевавший местных моряков, не мог справиться с Фадеевым: «У меня уже пот струится с лица. А у него лицо сухое, только совсем красное. И вот я на полу. Фадеев надо мной. Я чувствую его жаркое дыхание. И раздается знакомое: „Ха-ха-ха!“ Победил».

Либединский: «Он был очень вспыльчив, и при его большой физической силе это, казалось бы, должно было повлечь за собой драки и скандалы; по силам, отпущенным ему природой, он мог бы легко изувечить противника. Но я не помню ни одного случая, чтобы даже в состоянии крайнего аффекта он употребил свою силу во зло».

В последние годы здоровье Фадеева стало ухудшаться. Под конец он уже почти не выходил из больниц.

В 1945 году пишет жене: «Я очень плохо сплю и превратился в сомнамбулу».

В апреле 1948-го — Исаковскому: «Я сейчас лежу больной сердцем…»

В мае того же года — Симонову: «От нервничания и переутомления сплю по 4–5 часов в сутки и никак не могу уснуть днем».

1950: «И только с первого апреля я, кажется, пойду в отпуск, чтобы немного подлечить сердце…»

1950: «В начале февраля у меня началась острая сердечная аритмия…»

1951: «Я свалился: сдало сердце. Ничего опасного, но — страшное переутомление. При наличии невроза — этого спутника времени нашего — я стал неработоспособен».

1951: «У меня развился за эти годы очень сильный склероз сосудов сердца и особенно аорты. Как выражаются врачи: „Если Вам сейчас 50 лет, то сосудам Вашего сердца по крайней мере 65“. У меня, к счастью, нет порока сердца, т. е. клапаны работают нормально. В силу непонятного каприза природы у меня — при таком склерозе — не было разрывов сосудов (современная модная болезнь — „инфаркт“). Если бы случилось последнее, дни мои были бы сочтены… Но так как я живу жизнью очень напряженной, нервной, то я постоянно нахожусь перед этой угрозой».

1952: «Заболел канительной, очень расслабляющей и крайне медленно вылечивающейся печеночной болезнью — желтухой».

1952: «У меня была спазма одной из сердечных мышц. Оправившись, я опять уехал в заграничную командировку и по возвращении снова заболел — на этот раз болезнью печени — и снова пролежал почти месяц».