Фадеев

Задолго до революции Арсеньев называл народ удэге (или «удэхе»; современный этноним «удэгеец», по звучанию далеко ушедший от самоназвания «лесных людей», тогда еще не устоялся) коммунистами, пусть и первобытными. Он противопоставлял этих «дикарей» современному европейцу, который с прогрессом многое приобрел, но многое и потерял — прежде всего в отношении человеческих добродетелей: «Я видел перед собой первобытного охотника, который… чужд был тех пороков, которые… несет городская цивилизация».

О том же писал и Фадеев: «Пржевальский[211] совершенно не понял удэгейцев… Он, конечно, не мог и подозревать, что имеет дело с первобытными коммунистами… Об удэге написал: „Он забывает всякие человеческие стремления и, как животное, заботится только о насыщении своего желудка“. Какая жестокая неправда!»

Старовер под Пластуном говорит Арсеньеву о Дерсу: «Хороший он человек, правдивый… Одно только плохо — нехристь он, азиат, в Бога не верует… У него и души-то нет, а пар». А вот фадеевский Мартемьянов: «Работать сами не умеем, да еще норовим на своего же брата верхом сесть: вали, брат Савка, у тебя и язык другой, и глаза косые, и пар заместо души! А ежели по-настоящему разобраться, народ этот куда лучше нашего — простой, работящий, друг дружке помогают, не воруют…» Герой «Землетрясения» Кондрат Сердюк (его прототип — тот самый проводник Глушак) говорит о гольдах: «Благородство в них есть… Потому что у них промеж себя братский закон». При этом Сердюк вспоминает разговор с «одним образованным полковником», который «места наши на карту снимал» — не с Арсеньевым ли?

Были, впрочем, у Арсеньева и Фадеева некоторые различия в акцентах. Если Арсеньев с неприкрытой горечью писал о разрушении традиционного быта «инородцев» — и «цивилизацией» как таковой, и китайскими водкой и опиумом, и русской оспой, — то Фадеев убежден в пользе модернизации, приобщения туземцев к достижениям века. Его Сарл — удэгеец «прогрессивный»: «Весной он добыл у корейцев семена бобов и кукурузы и, впервые в истории народа, понудил женщин возделать землю… Но это было только начало! А вот у сидатунских китайцев[212] Сарл подсмотрел как-то домашнюю мельницу: сытый, ленивый мул с завязанными глазами, с подопревшими ляжками, ходил вокруг столба, вращая верхний жернов, и зернистая, как золото, кукурузная мука струилась в джутовый растопыренный зев».

Арсеньевский герой Дерсу Узала, как показывает его биограф Алексей Коровашко[213], серьезно идеализирован по сравнению со своим прототипом — Дэрчу Одзялом. Арсеньев не упоминал, к примеру, чем пах и что курил Дерсу — об этом мы знаем лишь из воспоминаний первой жены писателя. Если интеллигентный Арсеньев и испытывал чувство брезгливости по отношению к некоторым чертам «инородческого» быта, то умолчал об этом. Не то — у Фадеева. Вот его Сережа, во многом автобиографичный, попадает к удэгейцам: «Чем ближе они подходили к поселку, тем ощутимее становился донесшийся к ним еще издалека тошноватый запах несвежей рыбы, разлагающейся крови и чада и тот специфический острый чесночный запах, которым пахнут туземные жилища и одежды… Сережа, почувствовав внезапный приступ тошноты, отвернулся…»

Арсеньев в книге «Сквозь тайгу» так описывал камлание шамана: «От музыки его становилось жутко. Кто знает, что сумасшедшему может прийти в голову! Было достойно удивления, откуда у этого старого человека бралось столько энергии… Он куда-то мчался, кого-то догонял и кричал, что не видит земли, что мимо него летят звезды, а кругом холод и тьма». А вот Фадеев: «Толстолицый рябой удэге с неимоверно длинными обезьяньими руками… выделывал вокруг костра чудовищные прыжки, часто ударяя в бубен, сутулясь и сильно вращая задом; подвешенные к его поясу железные трубки издавали неистовый лязг. Он проделывал эти телодвижения без единого возгласа, с лицом серьезным и сосредоточенно-глупым от напряжения… Позы, которые принимал пляшущий, были так дики, нелепы и унизительны и так порой смешны, что Сереже делалось неловко за него». Арсеньев так написать не мог. Он опускал неприятные постороннему черты «первобыта». Для него важнее было другое — этический кодекс «инородцев», их жизнь в гармонии с природой и другими людьми.

К прогрессу, надо сказать, и у Фадеева отношение было неоднозначным, что чувствуется и в подтекстах «Разгрома», и в «Землетрясении». Ему равно дороги и старая тайга, и новая жизнь, которая эту тайгу уничтожает.