Фаэтон

Желтые солдатики молча провожали взглядами удаляющихся к лесу пятерых людей. Безбородые лица автоматчиков были спокойны. Они не знали, что уходящим родина дороже всего на свете и они готовы ради нее на любые испытания.

Часть вторая

1

Идти быстро, делая привалы лишь у старых кострищ, — таково было решение Ефрема. Рюкзаки у детей отобрали, а Маратика время от времени Утяев брал на руки. Хотелось как можно скорее попасть на простор, уйти подальше от черного леса, отравленной воды, смрада; казалось, живая родная земля где-то совсем близко.

Говорили дорогой мало. Даже Маратик угомонился. Ася же, и без того тихая, на этот раз напряженно молчала, казалось, она к чему-то прислушивается, ждет знакомой русской речи…

Она и в самом деле ждала встречи с голосом, с загадочным родным, который, как ей казалось, желает им добра. Она уже не думала о том, что невидимок не бывает, но она знала, что не всякому голосу можно верить, мало ли лжи сеется в эфире. Было бы страшно остаться вдали от родины без чьей-либо поддержки, вся надежда теперь была на помощь родной речи. В городе их выручал дядя Ефрем, а теперь они ждали встречи с русскими людьми.

Ефрем на этот раз особо следил за Асей. Он был уверен, что фаэтовцы могут еще предпринять попытку похитить девчонку — ведь это Клад для них. К счастью, Бур подарил многозарядный пистолет (в последнюю минуту сунул в карман на тот, видно, случай если мэровские лазутчики пронюхают о побеге и организуют преследование), — так что Ефрему есть чем защищаться…

Словом, шли, торопились наши друзья, нелегка была их дорога, но они были рады, что вырвались из царства торгашества, делячества и купли-продажи всего, даже совести.

После короткого привала у первого кострища тронулись снова в путь. Уже появились на небе редкие голубые облака, помелели овраги и разбежались сопки. И хотя голая однообразная пустыня не приносила еще душам радость («Нешто это наша природа!» — думал Ефрем), все же слаще стал воздух и менее вероятным была возможность, погони.

Ефрем надеялся до темноты добраться до последнего покинутого ими шалаша, авось цела времянка и можно будет сразу уложить детей спать. Но шли они шли, нового кострища не было, и рельеф вроде стал незнакомым. Тут он заметил, что стайка краснохвостых ворон пролетела наискосок, не в обычном направлении, как летало воронье раньше. Он остановился. Уж не по чужим ли кострищам они ориентируются?

И Утяев завертелся во все стороны, ища знакомые приметы дороги. Он отозвал Ефрема в сторонку.

— Ефрем Иванович, э-э-э… не сбились ли мы?

— Леший его знает. Сам хочу понять.

— А может, наплевать?

— Гора, объясни, где? Гора, на которой воронье восседает? Вдоль горы идти надо…

— А может, — продолжал, заикаясь, Утяев, — может, э-э-э… шалашик сами соорудим? А завтра разберемся.

— Хрен ты его теперь построишь.

— А вдруг. Давай поищем прутьев, Ефрем Иванович!..

— Не лежит что-то душа строить.

— Ну попробуй. Дети приустали. А?

И тогда Ефрем, скинув с плеч рюкзак, сердито гаркнул:

— Дети притомились. Шалаш требуется!.. Да воды ведерко…

С минуту, затихнув, все ждали. И вдруг прогремел раскатистый гром. Ася и Маратик испуганно прижались к Людмиле Петровне.

То удаляясь, то приближаясь, гром сотрясал небо Потом вновь стало тихо.

— Ну вот, — сказал Ефрем Утяеву. — Получил? И он поднял с земли рюкзак. — Дождя-то нет. Побыстрей надо шагать, где-нибудь вода найдется… Может люди есть поблизости. — И Ефрем, выхватив из-за пазухи пистолет, несколько раз выстрелил в воздух…

Неизвестно, в какую сторону направились бы пленники пустыни, но тут неожиданно в двух шагах от Утяева образовалась воронка, и из нее вылез белобородый старичок в самотканой белой рубахе, босоногий, с посохом в руке.

Утяев в испуге попятился от воронки.

А старичок стряхнул низ рубахи, оглядел всех и забормотал что-то писклявым голоском на непонятном наречии, а потом произнес на ломаном русском:

— Который тут стреляль?

— Э-э-э… — начал было Утяев, но Ефрем его остановил. Приблизился к воронке, заглянул, но яму на его глазах затянуло землей.

— Гляди-кася, — сказал Ефрем. — Уж не ты ли, дед, и есть русский?

— Я нет, — коверкая слова, говорил старичок. — А вот скажи ты мне, — кто из вас стреляль?

— Ну я. Что далее?

— В кого стреляль?

— В белый свет, дед, пульнул. А тебе что?

— Я пробиваемый. А худа тебе не желаю.

— Добре, — сказал Ефрем. Он успокоился, поняв, что старик безвредный. — Скажи-ка, деду, кто ты есть? Ты и впрямь настоящий?

— Сторож я.

— Кротов, что ли, пасешь? Из земли-то вышел.

— Сторожка мой там. Все оттуда вижа, все слыша.

— Бона. В земле сидишь, видишь? Чудеса.

— Тут у нас пустынь чудес. А ты как думали?

— Пустыню, стало быть, и охраняешь?

— Охраняй. А как же! Охраняй! Про себя первым делом скажи.

— Хитришь, дед. Поди, все про нас знаешь.

— Нет, не все. Пушку сдашь, дальше пущать буду…

Ефрем присвистнул.

— А я, дурак, поверил, что худа не желаешь.

— Не желай…

— Пушка тебе зачем, ежели не желаешь?

— И-их. — Старичок тяжело вздохнул и сел на землю. — И тебе присядай надо. И детишек усажай надо.