Фаина Раневская. История, рассказанная в антракте

Сергей Михайлович Эйзенштейн. Фото М. Наппельбаума. 1932 г.

О публичном одиночестве

Эпоха ушла, а вместе с ней ушли и люди, которых помнила Фанни, любила, знала хорошо, как ей казалось.

События, эпизоды меж тем безостановочно сменяли друг друга, как кадры кинопленки, и поверить в то, что время минуло безвозвратно, и ничего нельзя вернуть, было невыносимо тяжело.

Но пленка все летела и летела в корзину, а на нее падали все новые и новые использованные рулоны.

Оставалось только вспоминать.

И она вспоминала Софью Парнок, которая ушла в 1933 году всеми забытая в селе Каринском под Москвой.

Перед глазами стоял Максимилиан Волошин - его не стало в 1932 году в Коктебеле.

В 1930 году застрелился Маяковский.

Осип Мандельштам, с которым в далеком 15-ом году Фанни познакомилась у Екатерины Васильевны Гельцер, сгинул в пересыльной тюрьме Дальлага в 1938 году.

Покончила с собой в Елабуге в 41-ом Марина Цветаева, а ведь казалось, что прогулка с ней по феодосийской набережной все еще продолжается...

Голосов из того времени становилось все меньше и меньше, и звучали они все глуше и глуше, теряясь в умопомрачительном грохоте нового времени.

Одна сказка превращалась в миф, другая - в реальность, и надо было принимать решение, в какой из них жить.

А Раневская меж тем продолжала вспоминать: «Я познакомилась с Ахматовой очень давно. Я тогда жила в Таганроге. Прочла ее стихи и поехала в Петербург. Открыла мне сама Анна Андреевна. Я, кажется, сказала: «Вы мой поэт», - извинилась за нахальство. Она пригласила меня в комнаты - дарила меня дружбой до конца своих дней.

...Я никогда не обращалась к ней на «ты». Мы много лет дружили, но я просто не могла обратиться к ней так фамильярно».

Спустя годы Анна Андреевна и Фаина Георгиевна встретились в эвакуации в Ташкенте.

«Я застала ее сидящей на кровати. В комнате было холодно, на стене следы сырости. Была глубокая осень, от меня пахло вином, - читаем в книге Раневской «Судьба - шлюха».

- Я буду вашей madame de Lambaille, пока мне не отрубили голову, истоплю вам печку.

- У меня нет дров, - сказала она весело.

- Я их украду.

- Если вам это удастся - будет мило.

Анна Ахматова. Фото М. Наппельбаума. 1924 г.

Большой каменный саксаул не влезал в печку, я стала просить на улице незнакомых людей разрубить эту глыбу. Нашелся добрый человек, столяр или плотник, у него за спиной висел ящик с топором и молотком. Пришлось сознаться, что за работу мне нечем платить. “А мне и не надо денег, вам будет тепло, и я рад за вас буду, а деньги что? Деньги - это еще не все”. Я скинула пальто, положила в него краденое добро и вбежала к Анне Андреевне.

- А я сейчас встретила Платона Каратаева.

- Расскажите... “Спасибо, спасибо”, - повторяла она. Это относилось к нарубившему дрова. У нее оказалась картошка, мы ее сварили и съели».

А потом они шли гулять по городу.

Бродили по рынку, а так как денег не было («деньги это еще не все», - как сказал ташкентский Платон Каратаев), то оставалось только любоваться персиками и виноградом, дынями и хурмой. По пути им встречались смеющиеся дети, которые, указывая на Фаину, кричали - «Муля, Муля!», солдаты, которые пели строевые песни, и Ахматова говорила: «Как бы я была счастлива, если они пели мою песню».

А потом она говорила о том, что ненавидит двух женщин - Наталью Николаевну Гончарову и Любовь Дмитриевну Менделееву, которые погубили своих великих мужей.

Раневская тут же и вспоминала, как, только переехав в Москву, плакала, проходя мимо церкви Большого Вознесения, где венчался Пушкин, потому что не могла себе представить великого поэта отцом семейства - напыщенным, угрюмым, вечно всем недовольным, каким был ее отец Гирш Хаимович.

«Когда мы начинали с Анной Андреевной говорить о Пушкине, я от волнения начинала заикаться. А она вся делалась другая: воздушная, неземная. Я у нее все расспрашивала о Пушкине... Анна Андреевна говорила про Пушкинский памятник: “Пушкин так не стоял”. Мне думается, что так, как А. А. любила Пушкина, она не любила никого. Я об этом подумала, когда она, показав мне в каком-то старом журнале изображение Дантеса, сказала: “Нет, вы только посмотрите на это!” Журнал с Дантесом она держала, отстранив от себя, точно от журнала исходило зловоние. Таким гневным было ее лицо, такие злые глаза. Мне подумалось, что так она никого в жизни не могла ненавидеть. Ненавидела она и Наталью Гончарову. Часто мне говорила это. И с такой интонацией, точно преступление было совершено только сейчас, сию минуту», - вспоминала Фаина Георгиевна.

Однажды после очередной прогулки по Ташкенту, вернувшись домой, Анна Андреевна обнаружила в почтовом ящике письмо от сына, который в то время находился в заключении. Раневская заметила, как «у нее посинели губы, и она стала задыхаться», ведь конфликт со Львом постоянно преследовал ее, был ее постоянным кошмаром. Ахматова признавалась, что сын не хочет ее видеть и знать, а каждое очередное письмо от него давало повод к новым переживаниям.