Фаина Раневская. История, рассказанная в антракте

Чего стоили, например, такие ее пассажи: «После разговора с отцом мне впервые захотелось навсегда уйти из дома и начать самостоятельную жизнь. Будучи кипучей и взрывной натурой, я не стала откладывать свое намерение в долгий ящик. Тем более, что к тому времени уже успела отзаниматься в частной театральной студии, сыграть несколько ролей в постановках ростовской труппы Собольщикова-Самарина, а также в любительских спектаклях. Что и говорить, я даже справилась со своим заиканием. Я долго и упорно тренировалась, можно сказать, заново выучилась говорить, чуть растягивая слова, и дефект речи безвозвратно исчез. Навсегда... Отчий дом я вскоре, как и следовало ожидать, покинула. Держа в руках небольшой чемоданчик, я отправилась в Москву».

Екатерина Васильевна слушала ее, а при этом словно бы слышала диалог Ирины и Ольги из «Трех сестер»:

Ирина.

Уехать в Москву. Продать дом, покончить все здесь и - в Москву.

Ольга.

Да! Скорее в Москву.

Ирина (рыдая).

Куда? Куда все ушло? Где оно? О, боже мой, боже мой! Я все забыла, забыла. у меня перепуталось в голове. а жизнь уходит и никогда не вернется, никогда, никогда мы не уедем в Москву. так и решила: если мне не суждено быть в Москве, то так тому и быть. Значит, судьба. Ничего не поделаешь.

- Помилуйте, голубушка, но ведь вы и так уже в Москве! -восклицала Гельцер, - как говаривал Антон Павлович, кто привыкнет к Москве, тот уже никогда из нее не уедет!

Почему?

Да потому что здесь бурлит настоящая жизнь, столь ярко и самобытно описанная Владимиром Алексеевичем Гиляровским: «Прекрасная мостовая блестит после мимолетного дождя под ярким сентябрьским солнышком. Тротуары полны стремительного народа. Все торопятся - кто на работу, на службу, кто с работы, со службы, по делам. Мы мчимся в потоке звенящих и гудящих трамваев, среди грохота телег и унылых, доживающих свои дни извозчиков. У большинства на лошадях и шлеи нет - хомут да вожжи. На месте Угольной площади, на углу Малой Дмитровки, где торговали с возов овощами, дровами и самоварным углем, делавшим покупателей «арапами», - чудный сквер с ажурной решеткой.

Рядом с ним всегда грязный двор, дом посреди площади заново выкрашен. Здесь когда-то был трактир «Волна» - притон шулеров, аферистов и «деловых ребят»... Мы мчались вниз. Где же палисадники? А ведь они были год назад. Были они щегольские, с клумбами дорогих цветов, с дорожками. В такие имели доступ только богатые, занимавшие самую дорогую квартиру. Но таких садиков было мало. Большинство этих загороженных четырехугольников, ни к чему съедавших пол-улицы, представляло собой пустыри, поросшие бурьяном и чертополохом. Они всегда были пустые. Калитки на запоре, чтобы воры не забрались в нижний этаж. Почти во всех росли большие деревья, посаженные в давние времена по распоряжению начальства. Вот эти-то деревья и пригодились теперь. Они образуют широкие аллеи для пешеходов. Эти аллеи-тротуары под куполом зеленых деревьев - красота и роскошь, какой я еще не видал в Москве. Спускаемся на Самотеку. После блеска новизны чувствуется старая Москва. На тротуарах и на площади толпится народ, идут с Сухаревки или стремятся туда. Несут разное старое хоботье: кто носильное тряпье, кто самовар, кто лампу или когда-то дорогую вазу с отбитой ручкой. Вот мешок тащит оборванец, и сквозь дыру просвечивает какое-то синее мясо. Хлюпают по грязи в мокрой одежде, еще не просохшей от дождя. Обоняется прелый запах трущобы».

И Фаина соглашалась со своей собеседницей, затаив дыхание, слушала ее рассказы о театральной Москве, о всей этой, как любила говорить Екатерина Васильевна, «банде», знать которую было просто необходимо, если хочешь стать ее частью.

Москвин, Тарасова, Качалов, Ермолова, Леонидов, Садовский, Тарханов, Таиров, Яблочкина, Коонен, Остужев, Станиславский -имена, от которых захватывало дух, театральные небожители, просто увидеть которых уже было счастьем.

И с Фанни продолжали совершаться московские чудеса - однажды, гуляя по Леонтьевскому переулку, в районе дома № 6 она увидела пролетку, в которой сидел сам Константин Сергеевич Станиславский. Не поверив своим глазам, Фаина просто остолбенела, но, когда пролетка двинулась, она бросилась за ней, размахивая руками и крича: «Мальчик мой дорогой». Это первое, что пришло в голову. Станиславский оглянулся с удивлением, а затем снял шляпу и поприветствовал неизвестную поклонницу. Конечно, она увидела в этом знак, конечно, вернувшись в свою каморку на Большой Никитской, еще долго переживала это событие, снова и снова повторяя про себя - «мальчик мой дорогой». Ну и, наконец, разумеется, поведала о встрече с «самим» Екатерине Васильевне, которая долго смеялась, приговаривая «это Москва, это Москва».

Вскоре в квартире Гельцер произошла еще одна незабываемая встреча.

Тогда в комнату вошел высокорослый, спортивного телосложения мужчина, был подстрижен под полубокс, имел пристальный тяжелый взгляд, облачен в клетчатую визитку, полосатые брюки, модный галстук.

Неизменная папироса во рту.

Окинул взором собравшихся.