Факап

— А какая связь может быть между Бунге и Званцевым? — не понял Григорянц.

— Да самая прямая. Я, когда прочёл мемуар, именно это сразу и проверил. Информация прямо из БВИ. После арканарской истории Павел Бунге сделал  отличную карьеру. В основном на административных должностях. Причём первой подобной должностью было место замдиректора по хозчасти в Институте Океана. Имени кого?

— Маюки? — предположил Комов.

— Думаю, не только, — ответил Горби. — Званцев был очень аккуратный человек. Всегда подстраховывался.

— Вы говорите это так, будто его помните, — сказал архивариус.

— Я много чего помню, — вздохнул Горбовский. — Не обращайте внимания.

— Знаете, — сказал Славин, — так ведь можно договориться до того, что Бунге убил Кондорского. Подстроил засаду, потом его пытал. Убил. А потом разбил себе голову, чтобы замести следы, — саркастически закончил он.

— Скорее всего, так оно и было, — спокойно сказал Горбовский. — Он бы и Антона убил, да того укусила змея и он не прибыл. А на станции убивать было уже невозможно. Запустили бы формальное расследование, убийцу бы нашли.

— К тому же Антон был нужен как автор книги, — предположил Сикорски. — Ну, условный автор.

— Не обязательно, — возразил Григорянц. — Он мог сказать — нашёл текст в вещах друга. Или сам написал, по фильму.

— Этого Бунге делать бы не стал, — решил Горбовский. — Он собрался делать административную карьеру. Тот факт, что он написал подобную книгу, работал бы против него.

— Справедливо, — признал Григорянц.

— А вот Кондорский ему реально мешал, — продолжал Горбовский. — Думаю, у него от работы с Павлом остались не лучшие воспоминания. Написал бы скверную характеристику. Или ещё чего похуже.

— Постойте! — архивариус подался вперёд. — Как это Бунге мог психокорректировать Антона? У него же была разбита голова! Он лежал в коме!

— Откуда мы это знаем? — Горбовский положил руку под голову, чтобы было удобнее лежать. — Да и вообще: насколько мне известно, человек вообще не может разбить себе голову так, чтобы потом много дней лежать в коме. Ну то есть может, но для этого нужно, чтобы что–нибудь упало сверху. А вот так, колотиться затылком о стену подвала? Нет, не верю.

— Гммм… простите за любопытство, — архивариус немного смутился, — но откуда вы это знаете? Насчёт того, что человек может или не может?

Горбовский усмехнулся.

— Я не первый век живу. Знаю людей. И, как я уже говорил, отношусь к людям хорошо. Мы вообще–то очень похожи. С той разницей, что я чувствую себя ущербным, а вы — нет.

— Ущербным? — не понял Комов. — А, вы про это, — поправился он.

Валентин Петрович изобразил из себя оживший знак вопроса. Горбовский посмотрел на него и грустно улыбнулся.

— Да, именно про это, — сказал он. — Мой коэффициент интеллекта — около ста семидесяти. Для Земли вполне прилично. Но с точки зрения моих соплеменников я слабоумный. А ведь я из хорошей семьи. Вы понимаете, что это значит для тагорянина — быть из хорошей семьи?

— Тыййм цаг»эздгый жёглйуу, — сказал Рудольф на тагорянском, потом издал какой–то гадкий горловой звук, — ьжэрсушрр»м.

— Вот именно. Вы очень точно выразили суть дела. Именно ьжэрсушрр»ъ — во рту Горбовского будто булькнуло что–то. — Мои претензии определяются происхождением.  Я должен иметь статус, подобающий члену моей семьи. Есть у меня к тому способности или нет. Но на Тагоре умеют решать проблемы. Решили и эту. Я значимая фигура, и не только на Земле. Будучи, в сущности, дегенератом.

— Леонид Андреевич, вот только не надо этого самобичевания, — попросил Сикорски. — Это выглядит… унизительно. Для нас, — добавил он.

— Для кого? — не понял Леонид Андреевич.

Сикорски не ответил.

— Извините, давно хотел спросить, — Валентин Петрович чуть подался вперёд, — а зачем вы придали людям такое сходство с собой? Всё–таки хомо сапиенс — не очень удачная конструкция. Ноги там… тазобедренные суставы. Роды тяжёлые. И вообще. При этом внутри всё другое…

— И что там такого внутри? — сказал Горбовский. — Лёгкие, желудок. Кишечник. Что тут ещё можно придумать?

— Но у вас же, некоторым образом, жабры? — возразил архивариус.