Факультет ненужных вещей

– И все? – спросил Хрипушин, а губастый опять нашел что-то в деле и поднес Хрипушину. Тот прочел, нахмурился и впился глазами в Корнилова. И чего ты, мол, туман нагоняешь? И так все ясно.

«Ну и дураки, – подумал Корнилов в ответ, – на что покупаете. Да этой штуке в обед сто лет».

– Ну и все, – ответил он даже резковато, – больше никаких разговоров не было.

– Вы вот что... – Хрипушин ударил пальцем по столу и начал было медленно подниматься, но тут губастый ласково спросил:

– И он никогда не заикался о своем желании перейти китайскую границу? – И Хрипушин сел опять.

– А зачем бы он мне стал бы говорить об этом? – искренне удивился Корнилов. – Чем бы я ему мог помочь?

Тут губастый быстро вынул из кармана блокнот, что-то написал и сунул Хрипушину. Тот прочел, кивнул головой, некоторое время они оба сосредоточенно листали дело. Потом Хрипушин сбычился на Корнилова, помолчал и сказал:

– Ну ладно. Сегодняшнее ваше показание мы записывать не будем. Это не показание даже. Через несколько дней мы вас вызовем опять и потолкуем. Постарайтесь быть к этому разговору более подготовленным, а сейчас... Товарищ лейтенант!.. – И он сделал какое-то приглашающее слабое движение рукой по направлению Корнилова.

– Да, да, – поднялся Смотряев, – нам тоже нужно товарища Корнилова на пару слов. Идемте, товарищ Корнилов, поговорим.

– Так вот какое дело, – сказал светловолосый и светлоглазый лейтенант Смотряев, усаживая Корнилова напротив. – Вы сейчас беседовали с майором, но я хочу, чтобы вы знали: не майор вас вызывал, вызывали мы, а майор просто захотел попутно с вами побеседовать вот об этом Зыбине. Но у нас-то к вам дело совсем иного порядка... Я вам рассказал про своего старого учителя, так вот...

Кабинет, в котором они сидели, был таким маленьким, что в нем только и умещались стол и пара стульев. Не кабинет, а бокс, таких боксиков много в любом помещении наркомата, судов, прокуратуры, следственных корпусов. Зато окно, распахнутое в тополя, казалось огромным. Тополей было много, целая аллея тополей – весь внутренний двор и тюрьма, которая помещалась в этом дворе, были обведены такими аллеями.

«Интересно, – подумал Корнилов, – то ли это окно. То окно было самое крайнее, мы доходили до забора и оказывались прямо против него. Когда прогулки были днем, там сидела высокая блондинка. Она нам казалась красавицей. Впрочем, все женщины тогда нам казались красавицами – машинистка или секретарша. Да, правильно: это то самое окно. Что ж она тут делала?»

Он украдкой заглянул в него, но бокс помещался на четвертом этаже, и двора он не увидел. «Когда она появлялась, мы громко кашляли, вздыхали, хмыкали, смеялись. Конвой кричал: „Разговорчики!“ – и тогда она смотрела на нас и украдкой нам улыбалась».

– Так вот, – сказал Смотряев и закрыл окно. – Я вспомнил этого старика сегодня не случайно. Вот уж месяц, как лежит у нас материал на другого старика. Вы догадываетесь, о ком я говорю?

Корнилов пожал плечами.

– Нет.

– Ну о вашем сослуживце – Андрее Эрнестовиче Куторге. Что? Неужели вы его не знаете?

«А ведь здорово получается, – пронеслось в голове у Корнилова, – когда Зыбина забрали, днем я работал, а весь вечер просидел у Волчихи, и вот поп свидетель».

– Не только знаю, – сказал он, – но недавно проработал с ним целый вечер.

Смотряев прищурился.

– И пили небось?

– Был грех, – вздохнул Корнилов.

Смотряев расхохотался.

– Ну, ну! И я, наверно, видел его там же, где и вы. Вы у той красивой украинки были? Ну, ну! И я как раз там с ним познакомился. Приехал к приятелю, горючее у нас кончилось. «Стой, говорит, пойдем за подкреплением». Вот мы и завалились. И смотрим, сидит за столом старичок, выпивает и грибочками закусывает. Очень он мне тогда понравился. Очень! Лицо такое спокойное, достойное, борода как на иконе. Разговорились. Он сразу и вывалил: «Я служитель культа – поп». – «А вы, говорю, какого-то писателя мне напоминаете». – «А я, говорит, и есть писатель, я, товарищ лейтенант, вот уже десять лет обдумываю одну книгу». – «Какую же?» – «О страданиях Христа». – «Ну за это, говорю, у нас сейчас издательства деньги не платят». – «А мне, говорит, их денег не надо, я хлеб себе всегда заработаю. Я и лесоруб, я и рыбак, я и землекоп, я, если надо, и крышу поправлю, и печь сложу». Очень он мне тогда понравился. А через месяц поступает ко мне этот самый милый материален. Взгляните-ка.

Он раскрыл папку, достал из нее двойной тетрадочный лист и протянул Корнилову.

– Тут, видимо, двое работали. Писал один, а печатал-то другой, напечатано-то грамотно.

«Как был до Советской власти музей собором, – прочитал Корнилов, – так собором и остался. И теперь в нем попов даже больше сидит, чем раньше. Собрали их со всего города и отвели им ризницу – они сидят там и не работают, а за милую душу распивают и говорят: „Ну чем же нам это не жизнь?“ И такое им доверие, что какой экспонат им не по нраву, он сразу же и уничтожается. Он же нигде не отраженный. Что ж, не понимает всего этого директор? Нет, он отлично все понимает, но молчит и допускает».

– Ну что за чепуха! – воскликнул Корнилов.