Факультет ненужных вещей

Это был вполне бесполезный разговор – толчение воды в ступе. Ни черта лысого тут не могло получиться. Это понимали все трое. Корнилов смотрел на Хрипушина и видел его насквозь. Тот, кто сидел перед ним, был бездарной и скучной скотиной, выуженной ловцами душ человеческих, вернее всего, со дна какого-то вуза, где он вяло перетаскивался с курса на курс. Его приметили и вытащили за душу, распахнутую настежь, за любовь к искренним разговорам и исповеди в кабинете профкома, за способность все понимать и все считать правильным, за то, что среди студентов у него была масса собутыльников и ни одного друга. К тому же он был мускулист, горласт и на редкость бессовестен. Если бы кто-нибудь к тому же его назвал еще аполитичным, он, конечно, искренне обиделся бы, но он был действительно глубоко аполитичен, и аполитичен по самому строю души, по всей сути своего сознания и существования. То есть он был, конечно, аполитичен в том специальном готтентотском смысле этого слова, когда считается справедливым только такой строй, который нуждается в таких людях, как он, выделяет их, пригревает и хорошо оплачивает. Все остальное, что несет этот строй, такие люди принимают автоматически, но преданы-то они действительно не только за страх, но и за совесть, и поэтому враги существующего порядка вещей и их враги. В этом Хрипушин действительно не лгал. Врагов он ненавидел и боялся. Эта-то особенность, конечно, учитывалась и ценилась паче всего. Но кроме того у него, наверно, были и другие какие-то качества, делающие его пригодным для той работы, которая заглатывает человека целиком, без остатка и возврата, а дает взамен не так уж и много: повышенное жалованье, ускоренную пенсию, удобную квартиру, особый дом отдыха, а главное – пустоту и молчаливый страх вокруг, страх, в котором непонятным образом смешались обывательская боязнь, мещанское уважение и нормальная человеческая брезгливость.

– Так-так, – сказал Хрипушин, поднялся из-за стола и прошелся по кабинету, – так-так! Занятно! Значит, близкие люди ведут меж собой антисоветские разговоры. Ну вот что! – Он вплотную подошел к Корнилову. – Что нам тут валять дурака? Вы же советский человек. Так мы все здесь считаем. Прошлое прошло и кануло, а ваше настоящее у нас перед глазами. Вы советский человек, Владимир Михайлович?

– Спасибо, – ответил Корнилов растроганно, – вы абсолютно правы! Я гражданин Советского Союза, и я...

– Ну вот видите! – радостно воскликнул Хрипушин. – Видите! Помогите же нам, Владимир Михайлович, вы же знаете, в какое время мы живем. Около нас несколько месяцев бок о бок работает враг. И свою подрывную работу проводит очень умело.

– Да, – убито кивнул головой Корнилов. – Если так, то на редкость умный и хорошо замаскированный.

– Ну вот видите! Но вы сумели его разглядеть, понять его, да?

– Да, да! Теперь-то и я его понял. Он мне же, негодяй, говорил то же самое, что и вы.

– Что такое? – Хрипушин вцепился ему в плечо. – Что он говорил?

– Говорил: «Вы, Володя, знаете, в какое время мы живем? Надо быть бдительным».

– Да? Вот как? – отшатнулся от него Хрипушин. – Интересуюсь, по какому же поводу он вам так говорил?

В кабинет мягко постучались, и сейчас же, не ожидая ответа, вошел человек в глухой военной форме. Он был плечист и низкоросл; у него были мясистые африканские губы и курчавая шевелюра. А глаза, не в пример Хрипушину, у него были острые, быстрые, мышиные и не бегали, а сверлили. Он слегка кивнул Корнилову, улыбнулся Смотряеву, спросил нарочито почтительно Хрипушина: «Разрешите присутствовать?» Дождался разрешения, прошел к столу и встал около стены.

– Ну, поводов было много, – ответил Корнилов, – события на Западе, речь Вождя, арест нашего завхоза.

– Ну и что он конкретно говорил про аресты? – спросил Хрипушин.

– Говорил, во всем виновата наша идиотская болезнь – благодушие. Вот проглядели преступника. Надо быть бдительным.

– Кому же он так говорил? – с интересом спросил губастый, взял со стола дело и начал перелистывать. Дело было толстое, с закладками, с жирными красными пометками и отчерками на полях.

– Мне он говорил, директору, бригадиру Потапову, много кому.

– Ну а еще что он говорил? – спросил губастый, продолжая листать дело.

– Рассказывал о французской революции.

– Ну? О французской? – весело изумился губастый, нашел что-то отчеркнутое, показал Хрипушину и снисходительно улыбнулся. Хрипушин тоже прочел, кивнул головой и вперился в Корнилова. – Как-то не совсем естественно это у вас получается, – сказал губастый, отрываясь от дела. – Прочел Зыбин статью в газете о врагах народа, сказал «надо быть бдительным» и сразу же начал рассказывать о французской революции. Франция-то Францией, а что про врагов-то народа он говорил?

– Он говорил о том, как трудно распознать врага. Вот, говорит, Азеф был руководителем боевой организации – это самое святое святых, что было у эсеров, а оказался предателем. Так он говорил.