Факультет патологии

И откуда она все только знает, про мужа.

– Ладно, Марья Ивановна, это же пустяки, копейки.

– Да, я за эти копейки целые дни бьюсь. – Она оглядывается, у прилавка никого нет, и, подмигнув мне, улыбается.

И где только ОБХСС ходит, вечно не там, дураки, пасутся. Хотя их я ей бы не пожелал. Но крупными слезами они плачут по ней, это точно. Вытрите слезы, товарищи, – Марью Ивановну вам не взять!

– Ты что думаешь, я тебя не узнала, – продолжает она, – узнала, я специально ей такой кофе с молоком дала. Знала же, что не для тебя. Ты всегда только чай с лимоном пьешь.

О Господи, везде подводные течения, даже в буфете.

– Я для тебя иногда только лимончик и берегу. И для ректора, он тоже любит.

Я чуть не поперхнулся.

– Спасибо, Марья Ивановна.

– Как мама, Саш?

– Хорошо, – говорю я и иду в угол, где сидит в ожидании Ирка.

– Ты чего так долго с ней разговаривал, менять не хотела?

– Нет, о маме.

– Она, кстати, тебя и Сашку Когман страшно любит, от Сашки прямо слюнки в бутерброд пускает.

– Зато, Ирка, она первая, кого я встречаю, кто не любит тебя.

– А я знаю. Это из-за Юстинова. Он ей очень нравился сначала, а теперь она считает, что он несчастный, потому что на мне женился.

Закончив трапезу, мы выходим из буфета и идем через площадь, где стоит памятник Ленину.

– Ира, а что это за гирлянды, украшения? – Они висят вокруг.

– Завтра у пятого курса прощальный звонок, последний день занятий в институте.

Я вздрагиваю.

– Господи, вот счастливые, как бы я хотела быть пятикурсником и закончить всю эту блевотину обучения. – (Где мой папа только!) – Ненавижу больше, чем аборты, а тошнит от всего этого, как будто беременная. Перед каждым изворачивайся, играй, выкручивайся, придуривайся – и все из-за какого-то зачета или экзамена. А кому потом наши знания нужны будут? Да никому: в школе своя программа, и как директор или завуч, а то еще лучше – в гороно скажут, так и делай, особенно когда «молодой специалист»: выполняй все приказания. А пока «старым» станешь, чтоб разрешили хоть чуть-чуть, но свое сделать, за-штампуешься так, что от себя самому тошно станет, вот и вся жизнь. Прошла она.

– Ир, а чего ты в этот институт пошла?

– Рядом с домом было, чтобы далеко не ездить. Да и какая разница, какой институт и куда. Важно, где работать будем, в каком месте. А после института при распределении все равно блаты заработают, какой институт не кончи. Но ты представляешь, Саш, как я его люблю, если он мне хуже аборта кажется?! Она улыбается.

– Зато Юстинова встретила, – шучу я.

– О, вот это точно большое счастье, ради этого непременно стоило идти сюда. Не встретила б его, так и абортов не знала.

– Ты что, Ир, опять попала, слово с языка не сходит?

– Нет, что ты, Санечка, таблетки твои работают безотказно. Как и я. Просто в воспоминаниях разгорячилась.

На английский язык мы опаздываем примерно на полчаса.

– Вот милая пара, – говорит Магдалина, когда мы появляемся, – как обычно, вас что, звонок не касается, двадцать пять минут занятия прошло.

Все смотрят на нас и улыбаются: получили разрядку, да еще я сейчас что-то скажу.

– Магдалина Андреевна, у меня живот болел, страшное дело, что-то не то, наверно, съел.

– Хорошо. А у тебя, Ир, что болело?

– А я его у туалета ждала. Вся группа лежит.

– А что, не могла же я товарища в беде бросить, одного.

Сашенька Когман заливается, аж слезки летят. У нас с Иркой отрепетированные эти номера. Без подготовки, чувство локтя.

– Ну, Ира, разве можно так говорить, ты же девочка. Да еще при всей группе.

– А что, Магдалина Андреевна, я же внутрь не заходила.

Сашеньку Когман можно выносить, она готова и чуть не падает. Выпадает из-за парты.

– Ну, хорошо, садитесь, – говорит Магдалина, – вечно у вас какие-нибудь приключения.

Мы садимся с Иркой и улыбаемся друг другу. Оказывается, мне с ней еще приятно общаться и в ней осталось что-то от прежней девочки Ирочки.

На перемене я стою у бордюра и наблюдаю с третьего этажа. Внизу суетятся и ходят, спешат куда-то. Вдруг на первом мелькает необыкновенное платье, я чуть не свешиваюсь за бордюр… Нет, мне только кажется.

С непонятным чувством я ухожу из института.

Сегодня – это сегодня.

Городуля выдает мне мою стипендию, тщательно отсчитывая.

– Чего, Люб, ошибиться боишься?

– Ага, – наивно подтверждает она.

– Ваше девичье дело такое, одна ошибка и прощай…

– Опять ты со своими штучками!

– Ну, я шучу, не обижайся.

– Вот сбилась из-за тебя, – и она опять начинает пересчитывать.

– Да не бойся, не ошибешься, уже поздно…

– Ты о чем это? – говорит она.

– Обо всем… э-э, то есть о деньгах, конечно.

– На, расписывайся.

Я это делаю, расписываюсь.

– А то, если ошибусь, ты поправишь, – не унимается она.

– Наоборот, Люба, подтолкну. Ты знаешь, как сказал занудный Ницше: падающего – подтолкни.

– Вот-вот, это на тебя похоже. Ох и жук ты! Следующий, – говорит она.

А я думаю: неужели ей одного мало… Потом отхожу.

Стою и наблюдаю за ленинской аудиторией, где они в последний раз собираются для прощального звонка.