Факультет патологии

– Естественно, – говорю я. Я понимаю, что это принцип, меня не волнует контур изображения моей отметки.

– Я ценю твои знания, повторяю еще раз. Но ставлю тебе твердую четверку, которая, по моему мнению, соответствует твоему ответу, так как ты не знал…

– И это все, что заслужил я? – Мои глаза смотрят глубоко в ее, до дна.

– Да, – отвечает она. Я встаю.

– Распишитесь, пожалуйста.

Она медлит, потом ставит «хорошо» (4) и расписывается. Я забираю зачетку со стола, произношу спасибо, благодарю за знания, которые она мне дала, говорю, что очень интересно было у нее заниматься, говорю все то, что собирался сказать, и выхожу из кабинета. Стояла страшная тишина.

Ирка слушала в приоткрытую дверь, и все уже знали. Они полуобалдело глядят на меня, и испуг стоит у них в глазах.

– Саш, как же так, – говорит Люба Городуля, – ты же все знал.

– Бывает, – говорю я, быстро спускаюсь вниз и выхожу из института.

Я иду по улице, и обида душит меня. Господи, какая чушь, при чем здесь политика и беллетристика – прекрасная литература. Какое отношение имеют Марксы и Энгельсы к этому? Почему они лезли не в свое дело и брались судить обо всем, даже о том, чего не знали. А мы сейчас – хлебаем то, что заварили они. И насколько же сильно все этим пропитано и пронизано, если даже Храпицкая, ученая-литературовед, плюет на мой ответ по литературе, ей важно, чтобы я письма Энгельса знал. Ну кто сказал, что они имеют какое-то отношение друг к другу, политика и политиканы, недоделанные экономисты, реформисты, идеи которых потом доделывали – кровью – маленькие и плюгавые, широкие и усатые, – и литература и писатели (я имею в виду настоящие писатели, а не писатели). Почему ее нужно обязательно ставить на «службу кому-то», даже ее – брать «на вооружение», и пачкать своими идеологическими и пропагандистскими шарадами. Кто сказал, что политика и литература должны быть перемешаны, оставьте ее в покое, для людей, для желающих, для читателей – получать удовольствие от прекрасного (ну почему вы не лезете в балет?..), удовлетворение от познанного. Почему ассенизаторы ковыряются в г…е, не лезут в нее, и почему от Лениных до Марксов все поперелазили в нее, кому не лень, загадя, запачкав, да еще и изворачивая на свой лад, выворачивая. Как же я научусь литературе? Где же я учусь и чему, на факультете «русской литературы и русского языка» или – политической литературе и экономическо-эпистолярному языку. Кому взбрело в голову, тем и писанному.

И тут я успокаиваюсь: Саша, что с тобой, какая разница, это же жалкий символ, утлый челн – твоя оценка, сдал и ладно, где твои принципы: лишь бы избавиться и хорошо, лишь бы окончить институт – и то для отца. Для его успокоения. Принципы, гордость, собственное мнение, честолюбие – все это чепуха, политика важна и что они говорили, основоположники и теоретики ее. Мать их тяпкой по голове.

Я подхожу к метро, уже немного успокаиваясь, почти успокоившись, и все-таки ковыряю себя: ведь если бы по литературе, а то по тому, что кто-то тявкнул где-то, сказал такой же дуре, как и он сам – если в социализм лезла и социалисткою была, со своими соц. делами. Да будьте вы прокляты, политики и теоретики, – вся ваша мусорная куча.

Потом мне рассказали, что было. Все стояли в шоке, и полчаса к ней не заходил ни один человек, она трижды выходила и просила заходить; пришлось вызывать зам. декана, и Дина Дмитриевна уговаривала их еще полчаса и что со мной, возможно, произошла ошибка или недоразумение, после чего сама присутствовала на экзамене и Храпицкую смягчить все старалась, но та и сама была смущена; и вся группа кое-как сдала, кроме Шурика, он на ее занятиях ни разу не появлялся. (Ну а убило меня окончательно то, что Светке попался единственный билет, который она знала, – она счастливая, – счастливица отвечала бойко, и Храпицкая ей уже не стала задавать дополнительных вопросов, поставила пять.) В одиннадцать часов я уже появился домой. Книгу из собр. соч. Энгельса, где было это письмо, я засандалил ногой так об стенку через всю комнату, что она проснулась.

– Сашенька. – Я улыбнулся невольно: какие глаза, – такие глаза!

– А когда ты едешь на экзамен, тебе разве не сегодня надо?

– Я уже сдал, – буркнул я.

– Правда? Иди сюда, обними меня, я всю ночь во сне была без тебя.

Меня это трогает.

– А что ты получил?

– Так как я тупой от природы, то она мне поставила четыре балла.

– Какая разница, ты мне все равно нравишься…

Вот уж кому действительно не было разницы… в отношении ко мне. Я улыбаюсь про себя.

– Я уверена, что ты все знаешь, и даже, как раздеться…

И, уже растворяясь в ней, думаю, кого волнует эта литература и Храпицкая, и что говорили они о литературе, и резкая теплая волна опрокидывает изнутри меня и заполоняет.

Она лежит, уткнувшись мне в подмышку, и шепчет:

– Я тебя поздравляю.

– С чем? – спрашиваю я.

– С окончанием сессии, это же был твой последний экзамен.

– А? – говорю. – Я даже и не заметил, впервые. Это потому, что ты у меня… – И спохватываюсь: – Не даешь насладиться радостью окончания.

– Почему ты никогда не скажешь мне ласкового или нежного?