Факундо

Факундо подъехал, притворился, будто ищет что-то в кармане, и ударом ножа свалил судью на землю. Быть может, так он вымещал злость за недавний проигрыш? Или просто хотел утолить ненависть злого гаучо к гражданским властям и добавить еще один подвиг к блеску своей зарождавшейся славы? — И то и другое. Такие случаи, когда он обрушивал свою ярость на первого встречного, обычны в его жизни. Как только Факундо произвели в генералы и в его подчинении оказались полковники, он приказал дать одному из них в своем доме в Сан- Хуане двести плетей за то, что тот, как уверял наш герой, обыграл его жульнически; двести плетей одному юноше за то, что тот позволил себе пошутить, когда Факундо вовсе не был к тому расположен; двести плетей какой-то женщине в Мендосе — она, проходя мимо, сказала: «Удачи, мой генерал», когда он был разъярен из-за того, что ему не удалось взять верх над одним человеком, столь же миролюбивым и справедливым, сколь и храбрым, настоящим гаучо.

Затем Факундо вновь появляется в Буэнос-Айресе, где в 1810 году его записывают рекрутом в полк Аррибеньос[184], которым командовал его соотечественник генерал Окампо, впоследствии президент Чаркаса. Славная военная карьера открылась перед ним с первыми лучами майского солнца; и нет сомнения, что Факундо, с его закаленным духом, со свойственным ему инстинктом воинственности, подчинившись дисциплине, облагороженный возвышенной целью, в один прекрасный день вернулся бы из походов в Перу, Чили, Боливию генералом Аргентинской Республики, подобно многим другим отважным гаучо, которые начинали карьеру простыми солдатами. Но мятежная душа Кироги не желала выносить бремя дисциплины, казарменные порядки и ждать чинов. Он чувствовал, что призван повелевать, возноситься мгновенно, самолично утвердить себя наперекор ненавистному цивилизованному обществу и собственными руками устроить свою судьбу по-своему, соединив отвагу и преступление, власть и своеволие. Позднее он был призван в Андскую армию[185] и записан в Отряд конных гренадеров[186]. Лейтенант Гарсиа взял его к себе в помощники, но очень скоро славное войско из-за дезертирства начало таять. Впоследствии Кирога, как Росас и как все эти змеи, что взросли в тени лавров, осеняющих родину, выделялся ненавистью к офицерам армии, сражавшейся за независимость, — оба они устроили кровавую баню борцам революции.

Бежав из Буэнос-Айреса, Факундо с тремя товарищами скитается по провинциям. Отряд сельской полиции настигает их; Факундо принимает бой и ведет настоящее сражение, исход которого остается неясным до тех пор, пока он не убивает четырех или пятерых противников; затем он снова пускается в путь, ножом прокладывая себе дорогу через заслоны, что встречаются ему до самого Сан-Луиса. Впоследствии ему придется проделать тот же путь с горсткой гаучо и рассеивать уже целые армии, продвигаясь к Сьюдаделе, известной цитадели у Тукумана[187], и сметая последние оплоты Республики и гражданских порядков.

Вновь появляется Факундо в родительском доме в Лос-Льяносе. К этому времени относится одно событие, достоверность которого ни у кого не вызывает сомнения. Тем не менее автор одной из рукописей, находящихся в моем распоряжении, пишет об этом следующее: «Мне неизвестно, что Кирога когда-либо пытался отнять у родителей деньги силой». Вопреки всеобщему мнению, я рискну разделить его суждение, иначе все это было бы совершенно невероятно! Рассказывают, что отец отказался дать Факундо сумму, которую он просил, и тот улучил момент, когда отец и мать отдыхали во время сьесты, запер на засов комнату, где они спали, и поджег соломенную крышу, какими обыкновенно покрывают дома в Лос-Льяносе[188].

Достоверно известно лишь то, что отец Факундо обратился однажды к властям Ла-Риохи с просьбой задержать и усмирить его, а Факундо, прежде чем сбежать из Лос-Льяноса, приехал в Ла-Риоху, где случайно оказался отец, неожиданно представ перед ним, дал ему пощечину и со словами: «Вы хотели моего ареста? Вот вам, ищите теперь ветра в поле!», вскочил на коня и галопом умчался в пампу. Через год он вновь появился в отцовском доме, бросился в ноги оскорбленному отцу, они оба, обнявшись, зарыдали, и после раскаяний сына и признания отцом своей вины мир, пусть непрочный, хрупкий, был восстановлен.