Фальшивая Венера

Примечание: в данном случае бессмертие продержалось около десяти лет. Когда мы начинали, в семинарии было больше сотни послушниц, однако это количество сократилось до шести вскоре после того, как Второй ватиканский собор закончил разбивать в пух и прах великую старую тридентскую мессу.[67] Поэтому настоятельница продала сарай некоммерческому дому престарелых, руководителям которого не были нужны сцены из жизни святого Антония, пугающие бедных старичков и старушек во время еды; им были нужны выставки работ своих подопечных, натюрморты, пейзажи и тому подобное, поэтому фреска была закрашена милой кремовой краской. Невелика потеря, раз уж об этом зашла речь, это был типичный «поздний» период Чарлза П. Уилмота: красиво нарисовано и совершенно без души. По-моему, это понимал даже мистер Белотто: наблюдая за каждым giornata,[68] он вздыхал и крепко сжимал мое плечо.

Поспрашивав, я нашел некоего синьора Кодоньолу, которому также было лет сто, и он сказал, что у него огромные запасы извести, оставшиеся еще с довоенных пор, — наверное, он имел в виду Первую мировую войну. Синьор Кодоньола работал медленно, но хорошо, и ему помогали два родственника, внука или правнука, не знаю, им потребовалась неделя, чтобы уложить trullisatio — слой, прилипающий к дранке, — и еще неделя, чтобы прилепить к нему коричневое покрытие, так называемое arricciato. Я даже не делал вид, что наблюдаю за их работой; в основном я путешествовал по городу, пешком и на речных трамвайчиках, изучая все работы Тьеполо, какие только мог найти, чтобы проникнуться тем, как он представлял форму и цвет. Один из великих рисовальщиков от природы, этого у него не отнимешь, но чересчур слащавый. Все знаменитые художники, иллюстрировавшие комические книги золотого века, работали под Тьеполо. Так что я был в своей стихии. Но, право, какая великолепная работа маленькой кистью, которую использовали как перо. Я проводил время, готовя краски и наблюдая за тем, как подсыхает коричневый слой.

Работа над фреской вынуждает сосредоточиваться на каждом текущем дне; все мысли только о том, что предстоит делать в следующий giornata. Несомненно, мне было гораздо проще, потому что Тьеполо расписал свои giornata прямо на картоне. Предположим, нужно написать фрагмент пушистого облака, треугольный кусок голубого неба между облаками и еще один кусок более темной тучи, и это все, что можно сделать за день — очередной giornata — на сыром intonaco, верхнем слое штукатурки. Мы установили современные леса и освещение, так что никакой свечи у Чаза на голове. Я размешивал краски на известковой воде, брал палитру и забирался наверх. А Марко или другой внук помогал мне прикрепить картон, и я прокалывал его красным мелком, затем мы убирали картон и я острой деревянной палочкой процарапывал линии по красным отметкам, затем накладывался слой intonaco и я писал по сырой штукатурке, используя в качестве ориентиров процарапанные углубления.

Это было что-то вроде гигантского рисования по квадратикам, но только в стиле Тьеполо; вблизи все это выглядело топорно, но с пола смотрелось так, словно старина Джанбаттиста сделал это лишь вчера. Была в этом какая-то наплевательская легкость, истинная spezzatura, полная свобода обращения с красками, как будто я всю свою жизнь только и делал, что писал фрески под Тьеполо. В центре красовалась Дева Мария — самая важная часть фрески; я позволил себе придать ей лицо Лотты, по большому счету красивой еврейки, во всяком случае что касается половины Ротшильдов. Почему бы и нет, наверняка Тьеполо раскидал своих возлюбленных по потолкам всей Европы.

Приблизительно через три недели работы, то есть в середине ноября, ко мне неожиданно заглянул мой бывший тесть — я имею в виду отца Лотты, а не кусок мяса. Оказывается, он приехал в Венецию на какую-то конференцию. Интересный тип, лет под восемьдесят, но до сих пор полный сил, долгая дипломатическая карьера в ООН, затем посвятил себя истории искусства. Сам себя называет дилетантом, однако он написал много работ, которые, похоже, пользуются уважением в искусствоведческих кругах Европы. Не один из тех Ротшильдов, как он любит говорить. Ему в детстве пришлось многое пережить, он потерял всех родных при фашистах и остался жив только потому, что его спрятали в монастыре в Нормандии. Женился на итальянке; та родила одного ребенка и умерла от рака, когда Лотте было двенадцать. После этого так и не женился снова. Лотта рассказала отцу, где я, и я почувствовал, что это посещение является чем-то вроде инспекционной поездки. Я ничего не имел против, мне самому тоже хотелось знать, как у меня получается.

Мы пообедали в маленьком заведении неподалеку от дворца Гримани, не спеша, в венецианском духе.

Я спросил, как поживают Лотта и дети.