Фальшивые червонцы

Лоцманская служба зимой не очень обременялась тяготами работы, и у Михаила Михайловича Старовойтова выпадали свободные вечера для развлечений. Днем он домовничал у себя на Канонерском острове, коротал часы за раскладыванием пасьянсов, за чтением пухлых романов, а по субботам, случалось, отправлялся в театр. Драме и опере неизменно предпочитал оперетку.

Вполне можно предположить, что дорога к резиденту «кирилловцев» в Ленинграде была бы еще длиннее, если бы не активное содействие Павла Ивановича Киселева, заметно ускорившее ход событий.

Павлом Ивановичем, правда, никто этого молодого человека не называл. Звали попросту Пашей или товарищем Киселевым, что вполне закономерно, если тебе всего двадцать лет и ты еще не успел совершить ничего выдающегося. К тому же никаких наклонностей к обнаружению вражеских конспиративных квартир у Паши Киселева отродясь не водилось, и вышло все как-то само собой, почти случайно.

Пашина наклонность была иная, чертовски трудная и обременительная: Паша мечтал заделаться в ближайшем будущем инженером-путейцем, для каковой цели и приехал в город на Неве из глухой своей деревеньки Большие Кисели, отделенной от ближайшей железнодорожной станции доброй сотней километров отчаянного бездорожья.

С немалой морокой Паше Киселеву удалось зачислиться на рабфак при Институте инженеров железнодорожного транспорта. Койки в студенческом общежитии для него не отыскалось, не попал он, к огорчению своему, и в счастливый список государственных стипендиатов, поскольку стипендий было маловато, а нуждались в них поголовно все рабфаковцы.

Месяца полтора Паша Киселев перебивался с горем пополам, снимая угол у сердобольной старушки за три рубля, а после ему привалила большая удача. Встретил возле института земляка из Больших Киселей, чистосердечно рассказал ему о своих мытарствах в незнакомом городе, и тот по-свойски помог устроиться на вакантную должностишку дворника.

Обязанностей дворничьих, тем более в зимние снегопады, было невпроворот, но если встать спозаранку и не лениться, то запросто успеваешь к первой лекции на рабфаке. Опять же своя личная комнатенка. Полуподвальное помещение, тусклое оконце на манер тюремного, и все же — сам себе хозяин, с переполненным шумным общежитием не сравнишь.

В семнадцатую квартиру, как и в некоторые другие, Паша Киселев подрядился таскать дрова. За отдельное вознаграждение, естественно не даром.

Напилить ножовкой в дровяном сарае, меленько наколоть, связать в охапочку и доставить на пятый этаж не позднее девяти часов вечера, ибо в десять хозяйка квартиры, симпатичная и приветливая дамочка, ложилась спать. Работенка, как говорится, не бей лежачего, всего и хлопот минут на двадцать, а полтинник в скудном Пашином бюджете лишним никогда не бывал.

Отказали Паше в семнадцатой квартире как-то не по-хорошему. Проще говоря, грубо и бесцеремонно отказали, наплевав на самолюбие человека. Поднялся на верхотуру с охапочкой на хребте, позвонил, а двери почему-то открыть не хотят. Слышны чьи-то приглушенные голоса, причем мужские, а дамочка одинокая, безмужняя, потом ему сквозь дверь объявляют, что услуги его больше не требуются. И велят оставить принесенные дрова на лестничной площадке.

Пашин земляк, с дореволюционной поры служивший в питерских дворниках, наставлял его, что амбиция в этой должности способна лишь навредить. У жильцов характеры разные, кто сладенький наподобие медового пряника, а кто и грубиян, барством своим желает козырнуть. Дворнику на это обижаться не положено, должность у него услужающая, подчиненная.

Совет был мудрым, но Паша все равно рассердился. Не мог он позволить, чтобы обращались с ним, точно с серой бессловесной деревенщиной. И твердо решил объясниться, высказать хозяйке семнадцатой квартиры все напрямик. Забирайте, мол, барынька, ключи от вашего дровяного сарая и таскайте свои охапочки на собственном горбу. Проживем как-нибудь без ваших полтинников, с голоду не подохнем, перебьемся.

К шести часам вечера хозяйка семнадцатой квартиры возвращалась домой. Дождавшись половины седьмого, Паша Киселев поднялся на пятый этаж, готовя себя к принципиальному разговору. Но входная дверь, прихваченная обычно железным крюком, была в этот раз слегка открыта, и это пробудило в нем смутное чувство тревоги, заставив сразу забыть все приготовленные слова.

Паша тихо вошел в темную прихожую, собрался кашлянуть, давая знать о своем приходе, и вдруг услышал возбужденные мужские голоса в столовой.

Говорилось там, в этой столовой, нечто столь чудовищное и дикое, столь не соответствующее всем Пашиным представлениям о жизни, что он как остановился возле вешалки с шубами, так и застыл, весь превратившись в слух.

Выдержки у него, к счастью, хватило, и он не ворвался к этим злым недругам Советской власти, не сказанул им сгоряча все, что о них думает. Осторожно он вышел на площадку, осторожно прикрыл за собой дверь. Нужды в этом не было, но и по лестнице он спускался тихонько, стараясь не шуметь.