Фальшивый Фауст

Уже после двух походов Пич привыкает к стремянке и может пройти по доске без дрожи. «Пусть я упаду! — говорит он себе. — Сломаю шею, мне от этого будет только лучше». Скоро с него пот полил ручьями. Кожаные ремни впиваются в тело, к подобным мучениям юный гитарист не приучен. Банный барин советует не класть столько кирпичей сразу, лучше подниматься почаще, но Пич не слушает. Самоистязание — вот что ему необходимо. Он пытается не думать о Сонэле, не думать вообще, избавиться от боли, которая не дает покоя ни днем ни ночью. Чем тяжелее ноша, тем легче чувствует себя душа. В это время он испытывает только физическое страдание, и ему не до Сонэлы. Пока тащит наверх, он свободен от мыслей, но едва начинает спускаться, как снова на память приходит злосчастное воскресенье…

На цыганские похороны я не был приглашен, поэтому все время держался вместе с банной барыней. В то утро она рассудила, что не стоит нестись в такую рань на остановку, все равно придется слоняться по Цесису до полудня. Приехали только в два часа лимбажским автобусом. У Ауциема в салон вошла знакомая моей хозяйки — цыганка Марике, она тоже спешила на похороны и знала уйму новостей о покойном, которые тут же принялась рассказывать. Но я не слушал: думал только о том, что скажу Сонэле, как объясню ей происходящее… По прибытии в Цесис мы заторопились к Пубулиню, потому что похороны были назначены на половину третьего. Я надеялся встретить Сонэлу и там же на кладбище объясниться. Я чувствовал себя несколько виноватым — не явился в Цесис на второй день, как условились. О господи, мог ли я это сделать? На второй день у меня не стало пи моих прекрасных комнат, ни богатого папы, все это я нафантазировал и теперь сам не знал, где приткнуть голову и как жить.

Мы примкнули к толпе у кладбищенской стены и начали ждать. Марике сказала: цыган будет гибель, понаехали со всех сторон. Из Курземе и Литвы — Клейны, Козловские и Марцинкевичи. Из Видземе — Суныши и Симаны.

Разумеется, весь этот королевский сан — одно только звание. Никакой монаршей властью Венэл никогда не обладал. Работал в Цесисе жестянщиком, в старые времена скупал лошадей. А вот предок его, Игнат Марцинкевич, который жил в Польше до 1780 года, действительно считался цыганским королем. Венэл лишь его потомок в восьмом колене. Теперь корона достанется его жене — Сори Мороске. Сегодня ее возведут на престол и объявят «пхури дай».

— Ну, Марике, ты просто гидом родилась, — радуется банная барыня из «Клетскалнов», — в старые времена мы цыган называли бродягами.

Марике чуть было не обиделась: теперь, говорит, не старые времена! Она, например, уже десять лет как работает в совхозе садовницей по договору, а большинство цесисских цыган трудятся в комбинате бытовых услуг, в механических мастерских и в разных артелях. Кое-кто даже домик построил для семьи.

Обсуждение этого вопроса, однако, пришлось прервать, так как из долины донеслись стенания вопленниц. Это старая традиция, сказала Марике, пока гроб не засыпан, хочешь не хочешь, нужно плакать.

Первыми подъехали механизированные похоронные дроги. С обеих сторон их сопровождал почетный эскорт верхом на лошадях. Черноволосые мужчины в лакированных сапогах, в разукрашенных белыми лентами траурных шляпах.

— Все с колхозного конного завода, — шепнула Марике.

За гробом двигалась вразброд толпа вопленниц.

— Вон та толстая посредине — Сори Мороска, вдова покойного, — объясняет Марике. — Она сейчас поет древнюю погребальную песню:

Канн о джункло хи имулло
Талла на дандерла бутыр, —

что в переводе означало бы примерно следующее: когда пес подыхает, он больше не кусает.

Моя хозяйка не могла надивиться подобному тексту. Она бы своего банного барина не осмелилась провожать в последний путь такой песней. За вопленницами двигалось около двадцати подвод. Бородатые старцы, укутанные в платки женщины, кудрявые детишки. Ехали тихо и торжественно, как подобает на похоронах. За подводами следовали автомашины: два такси, три частные.

И тут я увидел Сонэлу. Она сидела в открытой машине рядом со смазливым усачом в красном свитере. Усач левой рукой вел машину, а правую держал на плече Сонэлы. Позади них сидели две молодые цыганки. Они о чем-то оживленно разговаривали. Неожиданно усач показал пальцем в толпу встречающих и что-то сказал. Сонэла громко расхохоталась.

Мы стояли не на обочине, нас было не видно, но почему-то мне стало казаться, что тот детина ткнул пальцем прямо в меня и Сонэла теперь смеется надо мной.

От ревности и злости я даже вспотел. Был готов кинуться на дорогу, вытащить Сонэлу из машины и дать по роже бесстыдному охальнику в красном свитере. Я сдержался в последний миг: похоронные дроги подъехали к воротам кладбища, и процессия остановилась. Усач откатил машину в сторонку, и все поспешно вышли.