Фамильные ценности

— Они просто шутили, Беата.

— Ну да, ну да, — недоверчиво протянула она.

Её товарка смотрела на меня оценивающе, словно размышляла, а не попросить ли того замечательного зелья, которым я опоила своего работодателя и его племянника. Ведь не могли же столь интересные иноры добровольно повестись на даму не первой молодости?

— Беата, повторю, это была шутка. Как видишь, я здесь и работаю рядом с тобой, а не готовлюсь к свадьбе, как было бы, если бы иноры предложили мне выйти за кого-нибудь из них всерьёз.

— Может, вы просто пока не решили, кого выбрать? — уже не так уверенно предположила горничная. — Племянник моложе и красивше, зато дядя куда богаче. Я бы выбрала его. Потому что ежели он осерчает и лишит лорда наследства, то никакая красота уже нужна не будет. Нет, деньги, они завсегда лучше. Поэтому я за инора Альтхауза.

Она прижала руки к груди, словно представляя прекрасную картину сватовства уже к ней.

— Экая ты практичная особа, Беата, — сухо бросила я. — Но пока он не сделал тебе предложения, изволь заняться делом.

Беата посмотрела весьма укоризненно, но наконец задвигала тряпкой. Правда, делала это с такой мечтательной физиономией, словно тратила время в ожидании прихода инора Альтхауза, который наконец понял, кто может составить его счастье. Сама Беата с кандидатурой определилась загодя, ей и оставалась сущая малость — ответить согласием.

Работа была закончена в этот раз без нареканий, а никто из потенциальных кандидатур не подошёл. Беата грустно осмотрелась в коридоре и вздохнула. День прошёл зря, не удалось даже полюбезничать с курьерами у чёрного хода, потому что злая экономка заставила быть всё время на виду.

— Инора Альдер, — трагически вздохнула Беата. — Можно мне вместо обеда съездить в Гёрде? Я быстренько обернусь. Туда и обратно.

— Можно не вместо, а после, — предложила я. — Вы хорошо поработали, можете немного отдохнуть.

— Спасибо, инора Альдер.

Она расцвела в улыбке и быстренько убежала в сторону кухни, размахивая метёлкой для пыли. Как мне показалось, не для того, чтобы перекусить на скорую руку, а чтобы сбежать через чёрный ход, пока отпускают.

На обеде ни один из иноров не испытывал ни малейшего чувства неудобства, словно и не было этого странного утреннего разговора. Инор Альхауз вообще выглядел необычайно довольным и вёл пространные беседы на самые разные темы, даже не расстраиваясь оттого, что мы с его племянником ограничивались короткими фразами, и то только в случае, если к нам непосредственно обращались. Мне же было ужасно неудобно, и я с трудом дождалась окончания обеда и уже собиралась удрать, когда майор внезапно сказал:

— Инора Альдер, а не составите ли вы мне кампанию в картинной галерее?

— Боюсь, я вряд ли смогу удовлетворить ваше любопытство, если вы захотите узнать что-то о картинах, — сильно покривила я душой.

В картинную галерею наведываться не хотелось. Это была закрытая страница моей жизни, пусть инор Альтхауз очень аккуратно обращался с купленным домом и ничего в нём не менял, всё равно я остро чувствовала, что дом этот теперь чужой. Возможно, как раз потому, что внешне и внутренне он оставался тем же.

— Будем узнавать вместе. Дядя просил сделать опись, а заодно отметить, какие рамы треснули. Как раз и запишете, что именно нужно менять.

— Реставрировать, — поправила я его. — Незачем менять треснувшую раму, если её можно восстановить.

— Вот именно, — радостно согласился инор Альтхауз. — Я тоже считаю, что картины должны оставаться в своих родных рамах. Инора Альдер, я очень рассчитываю на вашу помощь.

Выскочил он из столовой сразу после этих слов. Наверняка направился в библиотеку. Я было приуныла от этой мысли, но быстро вспомнила, что библиотеку я уже освободила от сокровища фон Кёстнеров, остались спальня и кабинет. Но в библиотеку я и без клада была не прочь заглянуть, очень уж там интересные книги обнаружились. Возможно, после картинной галереи у меня получится до них добраться.

Оказалось, предварительную опись сделал сам инор Альтхауз, поэтому нам оставалось только убедиться, что картина висит на своём месте и не требует реставрации. Относиться к этому, как к чему-то постороннему, было очень сложно, потому что большую часть галереи занимали портреты моей семьи, последним из которых был мамин. Портрета отца тут не было, бабушка при первой возможности убрала его на чердак. И это было ещё очень уважительно по отношению к изображению зятя, которого она считала воплощением всего самого гадкого в мире. Но уничтожить последнюю память о нём она не рискнула, потому что посчитала, что я имею право на него смотреть. Так и стоит, наверное, до сих пор портрет где-то на чердаке, под чехлом. Желания смотреть на него у меня не было, а вот перед маминым я задержалась, с грустью вспоминая её черты. Мама была слишком легковерной, как говорила моя бабушка, и у меня были все основания с ней согласиться, но это не мешало мне любить и считать самой лучшей мамой в мире именно эту инору с грустными глазами.