Фанатизм

            Почему-то я перестал думать о том, что моему дару нужна дорога к людям, я загнал свой дар в туннель, вогнал в замкнутое пространство ее галереи, придавил ее подушкой, распластал под полярной ночью. Сам пришпилил себя к промерзшей земле. Сам утопил себя в холодной воде – в каждом пейзаже, написанном на берегу. А этим «люблю» Соня словно дернула назад. Она прошла все вместе со мной, она чувствовала все то, что чувствовал я, и она меня любит.

            Я поверил.

            Я сразу поверил. И сразу поверил в себя – с ней. Бежал от прошлого и чуть было не вычеркнул и ее вместе с изматывающим ожиданием успеха. А это и был успех. Ее любовь и была успехом – самая искренняя, самая честная, нерешительная любовь, которая так боялась быть смешанной с истеричным фанатизмом. Туман рассеялся. И все казалось странным, чуждым, холодным – без нее.

            Температура падала, но люди не одевались теплее, никто не носил шапок, Марта стучала каблуками легких ботинок. Все ждали, пока снова потеплеет. Я раскачивался в этих температурных волнах, в темноте туннелей, в ее неестественно участливом взгляде, чувствуя себя мухой в паутине.

            Не люблю насекомых. Это единственные божьи твари, которые вызывают у меня гадливость. Они все, от паука до бабочки, одинаково уродливы. Сочленения их тел отвратительны. Рядом с Мартой я чувствовал себя таким же гадким, уродливым насекомым, которое заползло в ее дом, и которое она почему-то терпит. В ее доме я не мог взять в руки кисть, настолько мерзким отражался в ее взгляде.

            Разумеется, проблема была во мне. Не стоило уезжать за границу, нагрузив чемодан проблем и взвалив на спину шкаф со скелетами. Прежние кошмары догнали меня на новом месте, и я не мог сбросить проблемы в Норвежское море, не мог утопить в нем всех мертвецов, не мог выбить из головы память каким-нибудь камнем.

            Я сидел на берегу и глядел в воду. Вспомнилось, как мама умывала меня в детстве, когда я болел, и просила воду: «Унеси все лишнее, унеси все чужое, отпусти моего мальчика…».

            Вода была далеко-далеко внизу, и ей дела не было до моих проблем.

            Когда я вернулся к Марте, было время ужина.

– Иван, хорошо, что ты вовремя, – сказала она.

– Я не буду ужинать. Я уезжаю.

– Куда?

– Домой.

– Что случилось?

            Ей стоило хлопот оформить мне вид на жительство.

– Разве тебе здесь плохо? – удивилась она.

– Мне нужно вернуться.

            Она выглядела взволнованной. Как-то странно взволнованной – обрадованной и обеспокоенной одновременно.

            Я собрал вещи. Купленные ею картины оставались в ее галереи, а «Фьорды» я забрал для Сони. Может, когда-нибудь, когда холодная вода будет уже далеко, мы сможем даже посмеяться над ними. Тогда они не будут пугать меня непрозрачным синим сумраком, переливающимся за край полотна.

            И вдруг я вспомнил, что так и не ответил ей, и она до сих пор не знает о моем решении.

28. БЛИЗОСТЬ

            «Здравствуй, Соня. Утром у меня самолет. Когда ты придешь на работу и заглянешь в почту, то узнаешь, что я уже лечу обратно. К тебе. Потому что верю, что у нас все получится. Но если ты открыла это письмо вечером, ты уже все знаешь. Скажи, что все сбудется. Скажи мне это завтра, Соня».

            Я проплакала до утра. Не знаю, что это было – шок, радость или приступ безумия. Утром я позвонила в редакцию и отпросилась на целый день. Поехала в аэропорт. Ждала еще три часа в неуютном зале ожидания, на сквозняках, выдувающих сердце.

            А потом приземлился его самолет. И я увидела Горчакова. Он растерянным выглядел – ему не отдавали его чемодан, от которого отлетела бирка.

– А что у вас вверху лежало? – допытывался служащий аэропорта, бесцеремонно врываясь в личное пространство чемодана.

– Картины. Наброски. Но они не представляют художественной ценности, – отвечал заученно Горчаков.

            Ему отдали багаж. Он не замечал, что я наблюдаю.

– Какие картины? – спросила я, подойдя ближе.

            Он оглянулся.

– «Фьорды».

            Оставил злосчастный чемодан и обнял меня. Чмокнул в щеку.

– Ты не на работе? Ночью письма читаешь? Тогда давай к тебе поедем. Я не хочу домой возвращаться. То есть вернусь, конечно, но не хотел бы сразу, сегодня…

            Он еще что-то тарахтел. И я поняла, что он взволнован намного больше, чем я. В такси без умолку говорил обо всем подряд – со мной и с шофером одновременно.

– Да, тут светлее, намного. А я только что из Осло прилетел. Так мрачно, не ночь, конечно, но и не день, а сумрак какой-то. Или мне так показалось. А на севере, действительно, полярная ночь с северным сиянием. И холод такой противный – до костей продирает.

– Рыбака ты видел? – спросил таксист.

– Да, много рыбаков видел, целый рыбный базар видел в Бергене.

– Не, того, который поет. С Евровидения.

– А, нет! Того не видел. А Евровидение в мае будет.

– Вернешься обратно?

– Не вернусь. У меня же тут девушка. Свадьба скоро. Там я работал просто.

– На нефтедобыче? – снова спросил водитель.

– Не, я художник, картины писал с натуры.

– Черт знает что, – не одобрил таксист. – Вот на Шпицберген люди на заработки летают. У меня знакомый по три месяца там висит, потом месяц дома.