Фанатизм

            Природа очень красива. Очень – не то слово. Никогда до этого я не встречал такой однозначной, бескомпромиссной красоты. Но пейзажи, которые я рисую на берегу, – очень холодные пейзажи. Ты поймешь, когда их увидишь. Они наполнены голубоватой дымкой полярной ночи и дыханием холодной воды. Это совсем другая красота…

            На авто, которое она мне отдала, я объехал почти все побережье, все фьорды. Я могу так теряться на целые недели – ночую в отелях, рисую, снова еду, но потом я возвращаюсь к ней, и она рада моему возвращению.

            В особняке часто бывают гости – многие говорят по-английски, бывают и русские. Марта любит такие тусовки.

Ты еще не заскучала? Я живу здесь очень мерной, спокойной, свободной и простой жизнью. Никаких рекламных макетов, никаких жестких сроков, никаких претензий заказчиков. Я пишу – для себя. И совсем не думаю о будущем.

            Но все еще зима, Соня. Марта говорит, что летом будет много солнца. И я боюсь только одного, что постоянный свет окажется тяжелее постоянного сумрака.

            Все-таки расскажи о себе. Как дела на работе? Как твой друг (и мой друг) Бусыгин? Нашел ли он того, кто убил Ирину?»

            На этом письмо заканчивалось. И прочиталось мне в нем совсем не то, что было написано. Прочиталось, что он спасается от жизни с фру Мартой, гоняя на машине по побережью, что в этой свободной жизни он несвободен и несчастен, что он нашел там себя другого – и не доволен собой другим.

            И горько, и радостно было от этого письма. Но появилась надежда – увидеть его снова, увидеть его холодные пейзажи. Да и сами письма стали для меня таким событием, что заполнили всю мою жизнь.

            Не было сил видеть Бусыгина. Но не видеть – значило бы указать ему на дверь. Я не указывала, молчала, думала о своем, и это молчание становилось невыносимым.

26. ОБЪЯСНЕНИЕ

            Я и тогда знала, что даже такой ерунды не смогу написать никому другому, что никто другой не может быть на месте Горчакова, несмотря на то, что с ним у меня ничего не было, а с другими – было. Так «ничего» стало важнее «всего», а «все» стало «ничем».

– Мне кажется, нам нужно отдохнуть друг от друга, – сказала я Бусыгину.

            Не сказала, выдавила – по слогам, со скрипом. Его отшатнуло от чашки кофе.

            Я бы на его месте не выясняла причин. Он стал выяснять. Причин не было.

– Тогда уйду я, – решила я, но идти мне было некуда.

            Снять новую квартиру быстро было довольно сложно. К тому же эта была почти в центре, целиком меня устраивала, и оплачивала я ее самостоятельно.

– Ты можешь меня понять? – спросила я майора, с которым к тому времени насилу перешла на «ты».

– Как я могу тебя понять, если ты ничего не объясняешь?

            Меня мучила совесть. Я вспомнила, как он приезжал по моему звонку, как спасал меня от ветра, как боялся за меня во время тех убийств. И это ведь я его обманула – говорила, что смогу, и не смогла. Он стар и беден, ему сложно найти молодую и привлекательную девушку, а я так подвела его. Мне не нужно было соглашаться на его переезд – не нужно было побеждать свое чувство таким банальным способом. Тем более – побеждать непобедимое чувство.

            Письма Горчакова, конечно, ничего не решали в истории нашего неудачного гражданского брака, но, может, были поводом к этому разговору.

            Майор все еще ждал объяснений. Объяснений не было. Я уронила руки между колен. Кофе остыл.

– Что будем делать? – спросил он.

– Ты же можешь вернуться к родителям?

– А ты с кем будешь?

– Одна.

            Я уже не верила, что он уступит. Но Бусыгин съехал. Было ужасно печально – вина грызла меня так, что дрожали пальцы и фразы рассыпались на крошки. Оказалось, что у меня очень маленькое и скупое сердце – всего для одного человека в мире.

            Март все еще лил дождем, но мне очень хотелось написать Горчакову бодрящее письмо, и я сочинила такое: «А у нас настоящая весна! Снег тает быстро, и теплеет с каждым днем! Меня повысили на работе, я теперь выпускающий редактор. У главреда прошел страх смерти, он весел и благодушен, у всех в редакции праздничное настроение. О нашем общем друге Бусыгине, к сожалению, мне ничего неизвестно. Мы давно расстались, и я даже не знаю, как, куда и насколько продвинулось его расследование».

            По итогам этих писем картина сложилась следующая: над Норвегией, даже над Осло, висела беспросветная полярная ночь, а у нас царила настоящая праздничная весна. Там были страдания и неудовлетворенность, а здесь все купались в счастье и разнообразных удовольствиях. И я в том числе.

            Ответ последовал незамедлительно. «Ох, Соня! Узнаю тебя в каждой строчке! Все, значит, у вас отлично? А где-где Бусыгин, что-то я недопонял? Вот сижу с ноутом на коленях, телик включен и сверху слышатся голоса. У моей дамы сердца сегодня снова гости – ее утонченные подруги. Так что выспаться мне не удастся: дамы жаждут общаться со «славянским художником». А тебе – спокойно ночи, моя оптимистичная Соня!»

            Что сказать? Я не спала всю ночь. Думала о нем, о тех дамах и о том, что думать об этом не следует. А утром написала ему очередной шедевр: «Что бы ты ни делал, с кем бы ты ни был, я люблю тебя. И это не фанатизм. Я люблю».